Евгения Петровна перебралась в Казань задолго до войны. Когда-то, по ее словам, она жила в Москве и работала массажисткой; не раз рассказывала Ольге о «чудодейственных кремах», а показывая свои руки, восклицала:
— Эти руки массировали Ермолову!
Вместе с Евгенией Петровной жила ее мать, совсем дряхлая полунемка, и тощая собака Кэт. У старухи было синее, бескровное лицо и скрюченные пальцы, она еле передвигалась и постоянно бормотала какую-то молитву. Когда Евгения Петровна обедала, старуха, как затворница, сидела в стороне и голодными глазами смотрела на стол. Время от времени Евгения Петровна выдавала матери и Кэт кусок хлеба, хвосты селедок и беспощадно ворчала:
— Ты меня не воспитывала. Сама жила весело, припеваючи, а я росла беспризорницей.
Старуха молча сносила упреки, только мелко тряслась и кивала, как бы соглашаясь с дочерью и благодаря ее за подачки; порой, всплакнув, шепелявила, что «очень переживает войну» и просила прощения — не понятно у кого и за что — то ли у дочери за свое прошлое, то ли у всех россиян за немецкую нацию.
— Мать эгоистка! — объясняла Евгения Петровна Ольге. — Меня никогда не любила. Когда у меня появился жених, прогнала его… Она и Кэт не любит. Если бы не я, давно продала бы ее на мясо. У нас ведь здесь всех собак поели.
— Все равно вы очень жестоки к матери, — говорила Ольга и втайне совала старухе вареные картофелины.
В Казань прибыли станки Московского авиационного завода, и на местном предприятии началось переоборудование; вскоре часть эвакуированного предприятия уже выдавала продукцию. Ольга отдала детей в детсад и устроилась на завод контролером ОТК; по двенадцать часов в сутки проверяла детали, а потом еще стирала грязное солдатское белье, выдаваемое каждой работнице, кроме жен начальников.
Анатолий не выходил из отдела по четырнадцать часов. Случалось, его вызывали на завод и ночью — оборонные предприятия работали круглосуточно; в цехах у станков стояли женщины и подростки. Анатолий был специалистом по формам, придумывал и рассчитывал формы, в которых под давлением отливались различные детали; он внес множество рационализаторских предложений, на его столе всегда стоял красный флажок передовика. В отделе он слыл «скромником»; когда его хвалили на собрании, старался незаметно ускользнуть из зала, но если немного выпивал, хорохорился перед женой:
— Честное слово, Олечка, все, что делают инженеры нашего отдела, я тоже могу, но еще могу и то, чего они не могут.
— Я уверена в этом, — улыбалась Ольга. — Только ты ведешь себя чересчур скромно. Не обязательно выпячиваться, бить себя в грудь и говорить, какой ты талантливый, но все-таки надо держаться с достоинством, поуверенней, потверже.
Приближалась осень. Продуктов, выдаваемых по карточкам, не хватало, и перед зарплатой в доме совсем не было еды; тогда варили похлебку из лебеды, жарили «чертиков» из картофельных очисток, которые собирали у столовой госпиталя, но даже в эти дни Ольгу не покидало мужество. Это мужество непроизвольно передавалось другим, и в первую очередь ее мужу, теперь часто впадавшему в уныние. По совету жены, Анатолий купил на барахолке старый бредень, и несколько раз они вдвоем ночью ловили рыбу на Казанке; раздевались догола и, поеживаясь, брели в темной воде, среди осоки, по топкому, вязкому дну, то и дело выволакивая тяжелый бредень на мелководье, и в плотной темноте среди трав отыскивали бьющихся скользких рыбешек.
После рыбалок варили уху, а на работе подробно рассказывали о своих уловах. По цехам пошли разговоры, что Ольга по ночам таскает бредень, и над Анатолием стали подшучивать, к тому же у него от холодной воды опухли ноги, и рыбалки пришлось прекратить.
Как-то Ольга сказала мужу, что одна женщина из их отдела ездила за город, нарвала колосьев ржи и сварила кашу.
— Нам тоже надо съездить, — заключила она. — Детей в саду кормят плохо, и у нас ничего нет.
Анатолий сразу заявил, что он против поездки.
— Как мы будем смотреть людям в глаза? — недоуменно спросил у жены. — Нас считают безупречно честными. Да и самому себе этого не прощу. Лучше одолжу деньги у кого-нибудь.
Он пытался занять деньги у всех знакомых, но у него ничего не вышло, большинство семей было в таком же положении.
— Собирайся! — решительно сказала Ольга. — Здоровье детей дороже всего.
Они взяли рюкзак и ночным поездом приехали на станцию Дербышки. Сойдя с платформы, прошли сумрачные заросли и очутились на краю поля ржи; осмотревшись, вошли в посадки и начали обрывать тяжелые литые колосья. Когда рюкзак наполнился до половины, послышался лошадиный храп, голоса. Приподнявшись, Анатолий увидел прыгающие пятна фонарей.
— Объездчики, — прохрипел он. — Бежим к станции.
— Уже рассвет, заметят. Лучше спрятаться, — спокойно прошептала Ольга.
Анатолий поразился смелости и находчивости жены в минуту опасности. Они забрались в спутанную гущу колосьев и замерли. Топот и говор усилились, потом начали стихать.
— Ты такая счастливая, Олечка! — пробормотал Анатолий, когда объездчики скрылись. — Тебе так во всем везет. И ты такая бесстрашная, мужественная.
— Хм, мужественная! — усмехнулась Ольга. — Никакая не мужественная. Просто у меня есть чувство долга перед детьми. А мужество — не что иное, как преодоление страха.
Хлебного клейстера хватило на несколько дней, и все эти дни доверчивая Ольга рассказывала сослуживцам, какие они с мужем удачливые. Но однажды в заводской многотиражке появилась статья, где говорилось о некоторых работниках завода, которые крадут колхозное зерно. Статья заканчивалась предупреждением, что к таким людям будут применять крутые меры. В тот же день вечером Анатолий с тревогой сказал Ольге:
— Я узнал, за колосья могут посадить. Скажи в отделе, что ты все придумала.
— Вот еще! И не подумаю! Меня не посадят, у меня двое детей.
— О чем ты говоришь, Олечка?! На соседнем заводе арестовали инженера только за то, что он хвалил немецкую технику.
— Меня не посадят, — твердо повторила Ольга. — А если это случится, я на суде все скажу. И про то, как многие получили теплые квартиры в центре, и приобрели дополнительные карточки, и спекулируют ими. Думаешь, я это не знаю?! И про то, как мы, рядовые работницы, по ночам стираем солдатское белье, а жены начальников от этого освобождены. Почему? И про то, как в нашем ОТК здоровые мужики получили бронь, увильнули от армии, как бы по болезни. Я все скажу! И кое-кому не поздоровится… На моей стороне правда. А правда многим не нравится, потому что она жестокая… А то, что я своим голодным детям сорвала несколько колосьев, это разве преступление?! Дирекция завода и городские власти должны были в первую очередь позаботиться о детях, а они позаботились о себе…
Зима наступила внезапно, суровая, мглистая, с леденящими морозами. Трещали деревянные дома, лопались провода и трубы, замерзшие птицы падали с деревьев. И вдруг однажды, когда Ольге и Евгении Петровне удалось раздобыть охапку поленьев и они растопили печь, Анатолий сообщил, что на чердаке их дома… летают бабочки. Ольга с детьми залезли на чердак и увидели, что вокруг печной трубы кружат желтые бабочки.
— Какое чудо! — воскликнула Ольга. — Они отогрелись и решили, что наступила весна. Надо же, какая сила у природы! Уж если бабочки переносят холода, то мы и подавно должны. Сейчас нам нелегко, но знаете что? Спартанская обстановка закаляет организм. Судьба посылает нам трудности, проверяет нас на прочность, но мы крепкие, не сдадимся, верно ребята?!
Валенки на рынке стоили дорого, и в морозы ноги обматывали газетами и тряпками. От безденежья Ольга продала саквояж, ящик из оцинкованного железа, одну из своих сумок, а потом и эмалированные кастрюли — взамен купила алюминиевые и, для экономной чистки картошки, самодельный вогнутый нож, но чаще клубни просто отмывали и варили «в мундире». Кроме картошки изредка варили чечевичные похлебки, еще реже — супы из воблы.
Кое-как перезимовали, а весной пришли несчастья. Вначале получили телеграмму о смерти отца Ольги, потом заболела воспалением почек дочь, и ее, распухшую, положили в больницу. В больнице детей кормили перловыми кашами без масла, молоко давали по пятьдесят граммов в день. Для выздоровления дочери требовалось хорошее питание, и Ольга поехала в татарские деревни обменивать на масло и крупы единственную ценность в семье — кобальтовую посуду.
Тогдашние пригородные поезда представляли собой грохочущие, лязгающие составы, скопище оборванных людей с мешками и чемоданами. Люди набивались на лавки и в проходы, стояли в тамбурах, на буферах, висели на подножках, лежали на крышах. По вагонам шныряли карманники; на станциях хулиганы кидали на крыши вагонов «кошки» — веревки с крюками; зацепят мешок — стаскивают; случалось цепляли и людей.
