№ 4? Ну и что?!
Раз…
Два…
Три.
И хочу, чтобы лучше ты стала…
Четыре!
Я вхожу, а он сидит.
(Один!)
За мною дверь уже прогремела и затихла, и шаги, а он – сидит.
(Один.)
Я стою, а он сидит.
(Один, один, один… Один, был такой бог, кажется, у викингов.)
Сидит и пишет…
«Мы писали, мы писали, наши пальчики устали». (Алиска – когда была маленькая.)
Да что он там пишет-то? Оперу? Так опер, ха-ха, столько не прочитает.
– Здравствуйте, – я.
Не отвечает… Глухонемой? Не похож на глухонемого. Глухонемые, они и выглядят, как глухонемые. (Герасим, например.)
– Здравствуйте! – это опять я.
Ну прямо Пушкин в Михайловском! Или Ленин в Разливе.
– Здравствуйте, Владимир Ильич!
– Здравствуйте, Феликс Эдмундович!
Ленин в тапочках. В тапочках… В ТАПОЧКАХ? В ТАПОЧКАХ!
Он: Извините, я заканчивал фразу. Когда я пишу, не вижу ничего и не слышу. – Улыбается. – Как глухарь.
Ну почему же как глухарь? Глухарь все видит. Не слышит, это правда. Да и не пишет он в это время, а поет. Токует. Он или не он? Он или не он? Он или не он? Улыбается. Он, он, конечно, кто же еще!
– Дмитрий.
– Герман. – Что ты сказал? – Что слышал! Герман! – Но мы же не на допросе? – Не твое дело! И молчи! – Молчу.
А у тебя тут не номер, то есть не камера, а номер, прямо номер гостиничный… А точнее – вагонное купе, только стены каменные и окно маленькое, и высоко. «Небо в крупную клеточку»? Кто сказал? Может быть, тоже Юз Алешковский? Это ведь он, оказывается, написал «Товарищ Сталин, вы большой ученый». (А я думал – народная.) А вот и удобства… Ну тогда лучше, чем в купе, в коридор, ха-ха, не надо выходить и в очереди стоять не надо… И – не качает! Все правильно, такие в таких номерах и прохлаждаются… «Срок мотают»! Что ж, так «мотать» можно. В тапочках. – Ну, этот, понятно, а тебе-то за что такая честь? – Мне?! – Ну, не тебе – Гере… – А это ты у Геры спроси… Ну что, будем в молчанку играть? Пожалуйста, я могу и в молчанку…
– Горло болит.
– Это я сказал?
– Ты, кто же еще…
Он: Что? Извините, я не расслышал.
Я: Да нет, ничего, просто… горло болит.
Он: Ангина.
Я: Фарингит, знаете?
Он: Знаю, конечно. Моя жена им часто болела. Ей «Halls» в последнее время помогал, импортное средство, его Виктор Тихонов рекламирует по телевизору, знаете?
Я: Знаю, конечно. Но мне только фарингосепт помогает. Старый добрый фарингосепт. Болгарский. Знаете?
Он: Знаю, конечно. Жена его раньше употребляла, а потом перешла на «Halls».
Я: А потом – что?
Почему-то так бывает, что, когда что-нибудь у тебя болит, чтобы поскорей болеть перестало, надо обязательно об этом кому-нибудь сказать. Не серьезное, конечно, серьезное – разговор особый, там говори не говори, а если просто: горло, голова, нога… Скажешь, и все проходит, причем быстро и как-то совершенно незаметно. Мама в детстве подобные мои жалобы не приветствовала, и это мягко сказано – не приветствовала. Во-первых, мама считала, что жаловаться – это не по-мужски, а во-вторых, она всегда подозревала меня в симуляции болезни (и, надо признать, справедливо подозревала), поэтому этот номер у меня не проходил. Так что в детстве я не жаловался, а вот повзрослев, сделавшись семейным человеком, подобное стал частенько практиковать. Горло заболело, и я сразу Женьке: «Горло болит». Нет, не специально, это само собой вылетает, я сперва даже не замечал, а потом как-то заметил и жаловаться перестал. Мама права: есть в этом что-то не мужественное – жаловаться по всякой пустяковой болячке близкому человеку, отвлекать его, обременять по мелочам, но, когда я не жаловался, то и болеть не переставало. То есть переставало в конце концов, но очень нескоро, да и то после того лишь, как опять, незаметно для себя, пожалуешься… «Горло болит», и – будь уверен, на следующий день пройдет. У меня горло, у Женьки голова, у Алиски ухо. Так и живем. Но это не потому, что мы ближайшие родственники. Дашу тошнило, а сказала мне, и перестало тошнить. Правда, Даша тоже родной человек, но это совсем не обязательно, чтобы был родной, и это я тоже на себе проверял, когда не было дома Женьки с Алиской (в Анталии отдыхали), Гера в Америке, у Даши занято, а маме жаловаться бессмысленно, и тут вдруг сантехник пришел – унитаз лил без остановки, шумел, как Ниагара, и я ему, сантехнику, не специально опять же – вырвалось: «Горло болит» (он на меня посмотрел, как на идиота), а на следующий день про свое горло я и не вспомнил. Загадка, конечно. Человек – одна большая загадка. Кто сказал? Я. (И еще, кажется, Достоевский[21].) Когда я впервые в разговоре с Женькой эту мысль сформулировал, она сразу со мной согласилась, что, надо сказать, бывает крайне редко, – кивнула, усмехнулась и прибавила: «Особенно ты, Золоторотов». А вот этого я уже не понял и спросил:
– Что ты имеешь в виду?
– Булки с изюмом, – сказала Женька и пошла в ванную.
Правильно! Булки с изюмом! Мое отношение к булкам с изюмом Женька называет бзиком, однако никакой это не бзик! Это, если угодно, – позиция, как с теми же шампиньонами. Никто и никогда не заставит меня считать шампиньоны грибами! Так же и тут… Изюм, да – люблю, и против булок ничего не имею, но – по отдельности! Потому что изюм в булке – это уже не изюм, а что-то склизкое и совершенно не сладкое, и соответственно булка, в которой внутри изюм, это не булка, а вообще чёрт знает что! И чтобы я это ел? Один раз в детстве попробовал, и мне хватило на всю жизнь. Нельзя соединять несоединимое, вот что я хочу сказать, в этом моя принципиальная позиция и заключается! На том и стою… Постой, но это что же, ты жалуешься? Бандиту жалуешься? – Нет, я просто общаюсь…
Я: А потом что?
Он: Что – потом?
Я: Вылечилась? Ваша жена вылечилась?
Он: Нет, умерла.
От фарингита? Не может быть…
Я: Извините.
Он: Ничего.
Но неужели действительно от фарингита? Спросить? Нет, нельзя, неудобно…
Он: Машиной задавило.
Машиной… Бедняжка… Как-то он это сказал… Но имею ли я право ему сочувствовать? Нет, я бы, конечно, посочувствовал! Если бы был уверен, что это правда. Но даже если это и правда, то наверняка один ты не остался, такие, как ты, одни не остаются. Жену жалко, а тебя нет. А рожа мерзкая… Особенно не нравится мне эта так называемая трехдневная щетина – современный признак мужественности. Женьке нравится. И Алиске тоже. (А Даше – нет!) На самом деле они второй подбородок таким образом скрывают! «Мужчина должен бриться каждый день». Мама сказала это, когда я перешел в девятый класс, и я разбил свою свинку-копилку и за пять рублей купил первую в своей жизни электробритву. «Нева». Не «Нева», а Т-34… Как будто гусеницами танка по лицу… (Единственное, чего мне здесь пока не хватает, это моей старушки «Агидели».) А его очки в золотой оправе, сидящие на кончике носа, меня просто умиляют. Ну прямо профессор. «Кислых щей». Да не щей, Алиска, а тюремной жизни!
Он: Как там погодка… на воле?
«На воле»… На воле, браток, хорошо, на воле – малина!
Я: Да мерзкая погодка. Снег с дождем.
Он: Ну, тогда тут лучше.
Смеется. Тоже на самообслуживании, как Неписигин. Как все-таки много общего между представителями правоохранительных органов и преступного мира!
Я: Во всяком случае – теплее.
Он: Топят хорошо.
Я: Хорошо топят?
Он: Топят хорошо.
Я: А кормят?
Он: А кормят хреново.
Я: Хреново?
Он: Хреново.
А собственно, почему я тебя боюсь? Что ты мне можешь сделать? Здесь… Оружия-то у тебя нет. Да если бы не тапочки, я бы и не подумал! («Настоящий шпион не должен быть похож на шпиона». Кто сказал? – Не знаю. – «Настоящий бандит не должен быть похож на бандита». Кто сказал? – Опять ты!) В «Молодежнике» так и было написано: «известная интеллигентность». С ума сойти – интеллигентный бандит! МОТЯ! Но надо же, какое совпадение, прочитал, и вот он – Мотя! Утром в газете, вечером, ха-ха, в камере…
– Курите? – он.
Я: Нет, не курю.
Он: И не курили?
Я: Практически нет.
Он: А теоретически? – Смеется. Неужели смешно…
Я: Я учился в школе, где преподавала моя мама.
Он: Понятно. Вы любили свою маму?
– Я и сейчас ее люблю.
Он: Ваша мама жива?
Я: Да, жива… Конечно жива! – Моя мама…
Он: А моя умерла.
Все-то у тебя умерли, бедняжка. Скорбь людоеда – скушал всех своих родственников и сидит, плачет: «Ах, я сиротинушка!» (А на самом деле – голодный.) Ждешь, что посочувствую? Не дождешься! Мотя… Хотя маму, конечно, жалко… Мама – это мама…
Он: А потом так и не начали?
Я: Что?
Он: Курить?
Да что он привязался с этим курением?
Я: Нет. Даже в армии.
Он: Вы служили? – удивляется.
Почему-то все удивляются. Да, служил! Как говорится, отдал Родине долг. Хотя не помню, чтобы что-то у нее одалживал. Это уже Герины слова. И еще по этому поводу, из Геры: «Лучше две недели в психушке, чем два года в казарме». А вот тут я с ним категорически не согласен! Конечно, решающую роль сыграла мама. Когда я получил из военкомата повестку, она сказала: «Мужчинами не рождаются, а становятся». Не знаю, стал ли я там мужчиной, это уж, как говорится, не мне судить, но те два года не считаю безвозвратно потерянными и вспоминаю о них с теплотой.
