Именно за него Карпий взялся первым.
— Бей, сволочь, бей! — хрипел зэк, как бы отвечая на удары. — Бей, сволочь! Я председатель исполкома! Не знаешь меня? Юшкина не знаешь, сволочь?! Что ж, бей тогда!.. А!.. А!.. Слабо бьешь, сволочуга!..
Шегаева били и на втором, то есть предыдущем, следствии, когда таскали по разным тюрьмам Москвы, но там сама обстановка — холодные коридоры с лампочками в намордниках, каменные мешки, грохот железа, с каким закрывались и открывались многочисленные двери, — была такой жесткой и бездушной, что избиения и пытки казались естественным ее продолжением.
Помещение же местного НКВД было простым бараком со всеми свойственными обжитому бараку приметами. В той комнате, где «принимал» Карпий, на окнах празднично топырились накрахмаленные занавески в цветочек, а на одном из подоконников красовался вдобавок горшок с цветущей геранью. И это делало происходящее еще страшнее и тягостнее.
Шегаев стоял, глядя в пол, но все равно чувствовал, как звереет Карпий от нелепых подначек, выкрикиваемых избиваемым в страшном своем, в диком своем азарте, в стремлении хоть как-нибудь, как угодно, пусть хоть так, пусть хоть смертью своей — но одержать победу над палачом!..
В конце концов заключенный упал, замер без чувств на полу, а Карпий, трезвея, хрипло выдавил, обращаясь почему-то к Шегаеву, не произнесшему еще ни слова:
— Молчи, сволочь! Молчи лучше!.. ведь до смерти изобью!..
И не успел Шегаев, чья очередь теперь настала, даже охнуть, как получил такой удар ребром ладони по шее, что свет померк, и последующего избиения (довольно короткого, какое, должно быть, и полагалось по первому разу) он почти не ощущал, как будто плывя куда-то в густом тумане.
Когда очухался, привели назад и поставили на прежнее место…
Вот такой был следователь Карпий!..
Черт его знает, а может, и не Карпий… может быть, что-то спуталось в памяти?.. Всего пару раз тогда и слышал это: Карпий… Карпий, Карпий… Возможно, просто однофамилец — такое ведь тоже случается…
Шегаев ворочался на стульях, смотрел в темноту, досадовал на себя, что не может спать; думал, откуда берется зло и что нужно делать, чтобы его было меньше… и о том, что лучше было бы не иметь повода для подобных размышлений.
И еще: Господи, да неужели он теперь тут начальником?!
* * *
Что же касается Юшкина, того заключенного, что всплыл во взбудораженной памяти Шегаева, того самого заключенного, что кричал Карпию, будто он, избиваемый Карпием зэк, есть председатель исполкома Коми АО, — то именно в процессе последнего его избиения, невольным и беспомощным свидетелем которого стал Шегаев, в результате одного из ударов в область живота у подследственного произошел подкапсульный разрыв селезенки, — что само по себе вполне возможно не только при избиении, но и при падении с велосипеда, лошади, даже при неловком катании на лыжах, и в обычных условиях не приводит к смерти, а легко переводится из категории фатальных событий в категорию жизненных неприятностей посредством заурядных усилий врача-хирурга.
Однако условия были не совсем обычные. Весь вечер этого дня и всю ночь Юшкин стоял, окутываемый зыбким и мучительным туманом кое-как перебарываемого забытья. К утру капсула селезенки лопнула под напором скопившейся в ней крови. Кровь хлынула в брюшную полость. Юшкин стал очень бел, но все еще держался на ногах. Следователь предложил ему соленой кеты. Юшкин съел предложенное. К тому времени глаза подследственного запали, из под кожи явственно выступили кости черепа, нос заострился. Встревоженный его видом, следователь предложил подследственному воды. Юшкин отказался. Его необъяснимый отказ сломил волю гэпэуста: он вызвал конвой и отправил Юшкина в барак.
Последние два или три часа своей жизни Юшкин лежал, глядя в потолок открытыми, но уже почти неживыми глазами, часто ворочался и бормотал.
Ему представлялось, что скоро он дождется конца совещания и выскажет свою просьбу.
Просьбу он лелеял простую: отпустить его домой. Разумность просьбы и однозначность положительного решения, которое должно быть вынесено после ее рассмотрения, не вызывали у него сомнений — ведь он не был ни в чем виноват.
На самом деле никакого совещания не происходило — какое совещание, в самом деле, может произойти в лагерном барке? Совещание, мерещившееся Юшкину, имело место лет десять назад… девять — это уж как минимум.
Перышко вывело последнюю букву и, на мгновение замерев, переместилось к следующей строке журнала.
● Кремль, декабрь 1929 г.
Дежурный секретарь (это была немолодая женщина с усталым и внимательным выражением лица) оторвала взгляд от страницы, в которой писала, и раскрыла второе удостоверение.
«Тов. Юшкин», — скорописно, но кругло и разборчиво начертало перо.
— Забирайте, — сказала женщина с усталым лицом и отодвинула удостоверения, из которых списывала фамилии, на край стола. — Присаживайтесь, товарищи. Придется подождать.
Юшкин взял оба удостоверения. Свое сунул в карман, второе протянул Коровину. И сел рядом, случайно чуточку задев.
— Тише ты! — вполголоса сказал Коровин таким тоном, будто Юшкин толкнул его в трамвае.
Юшкин поднес палец к губам: сам, дескать, тише.
Он тоже чувствовал себя напряженно. Но в отличие от Коровина, погрузившегося в оцепенение, его пробивало на оживленность. Между тем тишина в приемной стояла такая, что легкое шелестение страниц под руками женщины с усталым лицом звучало почти громовым грохотом. Было слышно даже, как в двух больших электрических люстрах под потолком что-то позванивает, хотя, казалось бы, звенеть там совершенно нечему. Юшкин осторожно задрал голову и присмотрелся.
Потом легонько толкнул локтем Коровина.
— Чего тебе? — одними губами спросил Коровин.
— Слышишь? — спросил Юшкин. — Звенит что-то.
—..?
Юшкин показал взглядом.
— В ушах у тебя звенит, — сердито прошептал Коровин. — Сиди!
Внутренняя дверь приемной бесшумно отворилась. Четверо подтянутых армейских (двое старших шагали гуськом, пара замыкающих потерлась в дверях плечами) с одинаково перекошенными от озабоченности лицами, неслышно ступая по ковровой дорожке, собранно прошли к выходу и исчезли.
Должно быть, Коровин занервничал пуще. Во всяком случае, на лбу у него появились бисеринки пота.
Из двери выглянул невысокий человек в военном френче, галифе, сапогах, с лысой головой.
— Автономная область Коми? — спросил он, то щурясь в лист на отлете, то распахивая сизые глаза на Юшкина. — Коровин, Юшкин?
— Так точно, — сдавленно отозвался Коровин, вскидываясь на ноги.
— Проходите, товарищи, — предложил лысый и, неожиданно весело расплывшись в усмешке, шутливо поправился: —…товарищи комики!
Но тут же посерьезнел, скомкав улыбку, неслышно прошагал, предводительствуя, до следующей двери — массивной, темной, сумрачно поблескивавшей краснотой лака, — и, дежурно запнувшись на пороге, пропустил внутрь.
Помещение оказалось огромное — квадратов в сто пятьдесят, одним взглядом не окинуть. Но и крутить головой, чтобы разглядеть все как следует — и дубовые панели, перемежаемые дубовыми же, под потолок, книжными шкафами, и изразцовую печь в углу, и длинный совещательный стол человек на тридцать, и массивные рамы высоких окон (сами окна, не будь задернуты шторами, дали бы достаточно света, чтобы не жечь средь бела дня электричество), и карнизы, резной орнамент которых повторялся на широких плинтусах, и темный паркет из широкой доски «в елочку», — крутить головой и озираться было совершенно не время.
Хозяин кабинета, откинувшись в кресле, сидел за рабочим столом. Правая часть стола была завалена газетами, бумагами, а на левой, оставлявшей впечатление пустой и чистой, стоял телефон, чернильница, пепельница, стакан и графин с водой.
Юшкин не впервые видел товарища Сталина. Но прежде это происходило в заседаниях съезда, довольно-таки издалека, когда товарищ Сталин сидел в президиуме или стоял на трибуне; а сейчас совсем близко, в нескольких метрах: поднялся из-за стола и сделал несколько неспешных шагов — чуть вперевалку и отнеся левую руку на сторону; затем так же неспешно остановился, доброжелательно осматривая вошедших и одновременное совершая пригласительный жест.
— Здравствуйте, товарищи! — голос низкий, глухой, с отчетливым кавказским акцентом, взгляд серо-желтых глаз внимателен и приветлив.
— Здравствуйте, товарищ Сталин!
— Проходите, товарищи, садитесь…
За совещательным столом два места уже были заняты.
Человек в светло-серой, наглухо застегнутой командирской гимнастерке с четырьмя ромбами в петлицах и орденом Красного Знамени сидел, подавшись вперед и положив на гладкую поверхность широкие кулаки. Высоколобый, коротко стриженный, худощавый, ушастый, он, повернувшись к дверям, заинтересованно смотрел на вошедших, а когда встал для рукопожатия, оказался велик ростом и костист.
