Впервые в жизни красивая женщина заговорила при Чу Шэньмине о сердце. Он до того разволновался, что уронил в бокал пенсне, забрызгал молоком одежду и скатерть. На руку Су тоже попали брызги. Под общий хохот Чжао вызвал звонком официанта и велел прибрать на столе. Су вытерла платком руку, стараясь не выказывать своего неудовольствия. Чу, весь пунцовый, убедился в целости пенсне, но сразу надевать не стал, чтобы не видеть улыбок на лицах окружающих.
— Все хорошо, — сказал Дун. — Пословица верно говорит, что «брызгать водой перед лошадью» опасно, но ведь «зеркало вновь стало целым»[86], значит, в предстоящей супружеской жизни у господина Чу будет все — разлука и встречи, горе и радости.
— Все пьют за будущую хорошую подругу нашего великого философа! — Чжао не знал, что у великих философов никогда не было хороших подруг: сварливая жена Сократа лила грязную воду ему на голову, любовница Аристотеля заставляла его голым становиться на четвереньки, садилась верхом и подстегивала его плеткой, жена Марка Аврелия изменяла ему, а близкому другу Чу Шэньмина Расселу не раз приходилось разводиться. Но Фан об этом знал, а потому продолжил тост:
— Пожелаем господину Чу, чтобы ему не нужно было, как Расселу, трижды менять жен!
— Так вот каким аспектом философии вы занимались! — проворчал Чу, нахмурившись.
— Ты пьянеешь, Хунцзянь, глаза у тебя красные! — сказала Су. Дун хохотал, покачиваясь, а Чжао кричал:
— За такие слова штрафной полагается.
Сознавая свою оплошность, Фан выпил целый бокал; мало-помалу ему стало казаться, что разговаривает не он сам, а его двойник.
— Я беседовал с Берти относительно его брачных дел, — сказал Чу. — Он напомнил мне старинное английское изречение о том, что супружество похоже на позолоченную клетку — птицы сначала влетают в нее, а потом бьются, просятся на волю.
— Похожее изречение есть и у французов, — добавила Су, — только в нем говорится об окруженной врагом крепости: осаждающие стремятся внутрь, а осажденные — наружу. Верно, Хунцзянь?
Фан развел руками, но Чжао тут же заявил:
— Конечно, разве ты можешь ошибиться?
— Что клетка, что крепость? — сказал Чу. — Для тех, кто, подобно мне, отрешился от всего, никакие путы не страшны.
Вино лишило Фана самоконтроля: он стал уверять кого-то, что Чу сам сможет любому подстроить западню, за что был вновь принужден выпить полбокала, и Су пришлось уговаривать его рассуждать поменьше. Дун, сидевший с задумчивым видом, вдруг подал голос:
— Верно, верно. Из китайских философов жены боялся Ван Янмин[87] (слава богу, он не причислил Ван Янмина к числу «старинных друзей дома»).
— Кто следующий? — спросил Чжао. — Господин Фан, ваша очередь, вы же занимались историей китайской литературы!
— Это было давно, в голове ничего не осталось. — Услышав такое признание, Чжао заговорщически подмигнул Су, но та прикинулась непонимающей.
— Кто преподавал вам родную литературу в университете? — без особого интереса спросил Дун.
Среди учителей Фана не было обладателей звучных имен, таких, как Бертран Рассел или Чэнь Саньюань, которыми можно было бы щеголять весь вечер, как гаванской сигарой. Поэтому он ответил:
— Сплошь люди малоизвестные, но для таких студентов, как мы, и они были слишком хороши. Господин Дун, я действительно не разбираюсь в поэзии; прочесть старые стихи еще могу, но сочинять — увольте!
Дун усмехнулся:
— А какие стихи вы читали? Небось «Шкатулку, расписанную ласточками» да «Хижину среди людей»?[88]
— Почему именно их?
— Потому что обычно студенты, учившиеся за границей, в состоянии понять только эти стишки. Кто учился в Японии, превозносят Су Маньшу, в котором текла японская кровь, кто ездил в Европу — хвалит Хуан Цзуньсяня. Им и невдомек, что были еще Су Дунпо и Хуан Тинцзянь![89]
— Я тоже училась за границей и поэтому не знаю, кого из поэтов последних десятилетий, писавших в старом стиле, следует считать наилучшими. Может быть, господин Дун просветит нас?
— Разумеется, Чэнь Саньюаня![90] Это крупнейший поэт за последние шесть веков. Я уже говорил, что имена знаменитых поэтов, начиная с танских времен, можно объединить в четыре географические группы: «холмы», «долины», «горы» и «равнины». «Холмов» было три: Ду Шаолин, Ван Гуанлин (слышали о таком?) и Мэй Юаньлин. «Гор» — целых четыре: Ли Ишань, Ван Баньшань, Чэнь Хоушань и Юань Ишань. «Долин» — две: Ли Чангу и Хуан Шаньгу. А вот «равнин» всего одна: Чэнь Саньюань! — Тут Дун торжествующе поднял большой палец левой руки.
— А нельзя ли добавить еще и «по», то есть «склон»? — робко спросил Фан.
— Вы имеете в виду Су Дунпо? Он уступает названным мной[91].
Фану захотелось познакомиться с собственными стихами этого оригинала, позволяющего себе принижать самого Су Дунпо. К его просьбе присоединилась Су. Дун Сечуань раздал присутствующим несколько листков, а сам откинулся на стуле, всем своим видом показывая, что отзывы невежд его нимало не интересуют. Некоторые строки показались Фану интересными, другие — темными и надуманными. Тем не менее он вместе со всеми похвалил прочитанное. Дун принял комплименты с устало-снисходительной миной, как избалованный поклонением толпы кумир.
Хозяин предложил осушить по полному за такие хорошие стихи. Фан выпил бокал залпом, стараясь, чтобы вино не обожгло язык и гортань, но почувствовал при этом неприятные позывы в желудке. Стерпеть их стоило ему большого труда.
— До сих пор ямочки на щеках жены видел он один, а теперь все мы можем наслаждаться ими в стихах, — высказался философ.
— Какой смысл говорить о стихах с непосвященными! — Дун старался не выказывать раздражения. — Толкуете бог весть о чем, а скрытых цитат из классики не видите!
— Просим прощения и штрафуем себя еще одним бокалом, — возгласил Чжао. — А господина Фана, которому полагалось бы первому найти эти цитаты, — двумя!
— Хоть я тоже одна из непосвященных, но штрафной пить не буду!
— Тебя я освобождаю, но он пусть выпьет со мной. — Порядком охмелевший Чжао вновь наполнил бокалы до краев.
— Ладно, этот выпью, но больше ни-ни, хоть убейте! — Вслед за хозяином Фан влил в себя содержимое бокала и тут же опрометью бросился к плевательнице. Все съеденное и выпитое поднялось к горлу и фонтаном хлынуло наружу. Размазывая слезы, содрогаясь от спазм, он думал об одном: «Какое счастье, что Тан не видит моего позора!»
Весь испачканный, он присел у чайного столика не в силах поднять головы. Су хотела подойти к нему, но он усталым движением руки остановил ее. Дун вызвал официанта убрать в кабинете и подал Фану чашку чаю. Чу, зажав нос, распахнул окно; лицо его изображало крайнюю брезгливость, но в душе он радовался тому, что этот инцидент затмит в памяти гостей разлитое им молоко.
Видя, что Фану немного полегчало, Чжао воскликнул:
— Все в порядке, ужин еще не кончен! Вырвет его разок-другой — научится пить. Еще древние поэты писали: «Его стошнило у перил, и он не слышал лютни».
— Итак, он не обманывал нас, когда уверял, что не умеет пить, — заметил Дун. — Но, может быть, он все же знаком со стихами и философией?
— Еще и подшучивают! — не выдержала Су. — Сами ведь напоили человека! Как ты, хозяин, будешь чувствовать себя, если он вправду заболеет?
Су участливо положила руку на лоб Фана, вызвав у Чжао Синьмэя приступ смертельной ревности.
— Мне уже лучше, только голова побаливает, — сказал Фан. — Синьмэй, я виноват перед вами. Продолжайте ужин, господа, я не буду портить вам настроения и пойду домой. Надеюсь, через день-другой я повторю вам, Синьмэй, мои извинения.
— Посиди еще немного, пока голова пройдет, — сказала Су.
Чжао, которому не терпелось послать Фана ко всем чертям, спросил:
— Нет ли у кого-нибудь мази от головной боли? Шэньмин, ты же всегда носишь с собой лекарства.
Философ извлек из карманов целую гору пузырьков и коробочек с пилюлями, порошками, мазями и микстурами — тонизирующими, слабительными, для промывки глаз, для укрепления легких, против ангины и потения. Су нашла нужную мазь и потерла Фану виски. Чжао, в утробе которого все выпитое вино обратилось в уксус ревности, процедил:
— Ну, полегчало? Больше не смею удерживать, продолжим как-нибудь в другой раз. Я велю позвать для вас такси.
— Не нужно, он поедет в моей машине, — возразила Су.
— Как, ты уходишь? — Чжао стал заикаться от волнения. — Ведь еще не все подали!
Фан слабым голосом тоже предложил Су остаться, но она была непреклонна:
— Я уже сыта, стол был слишком обильный. Господа, прошу вас не спешить. Спасибо тебе, Синьмэй.
С кислой миной взирал Чжао на то, как они садились в машину. Его план — осрамить Фана перед Су — почти полностью удался, но в итоге его поражение стало еще более очевидным. Фан полулежал на сиденье; Су велела ему ослабить галстук и закрыть глаза. В полузабытьи он ощущал прохладные пальцы Су на своем лбу, слышал, как она прошептала по-французски «бедняжка». У него не было сил ни подняться, ни оберечь себя от забот. Подъехав к особняку Чжоу, она попросила привратника вместе с шофером отнести Фана в комнату. Когда услышавшие шум хозяева вышли, чтобы пригласить Су зайти к ним, машина уже уехала. Поскольку завернувшийся с головой в одеяло Фан не мог удовлетворить их любопытство, старой чете оставалось лишь подробно допросить привратника. Но тот не проявил достаточно наблюдательности, не разглядел как следует Су, за что и был обруган.
