А потом мы сидели с ней в «Шонбрун», на улице, и она сказала: «Почему бы нам не съездить в отпуск, к морю?». И эта идея, в общем, бредовая и случайная, стала быстро разворачиваться. Она покупала кремы для солнца, карты, путеводители. Когда мы встречались, она читала мне из этих маленьких книжек о всяких достопримечательностях.
– Все буду рассказывать, – говорила она, – буду ходить с закрытыми глазами. Мы все вместе будем трогать…
Самолет тем временем стал подергиваться, замедляя движение, остановился совсем, что-то еще пошевелилось, похрустело справа и слева, и всепроникающий гул вдруг опал и затих. Она стиснула мою руку – и вокруг загудело снова. Гул стремительно и страшно нарастал, становился свистом – и какая-то огромная, невозможная сила понесла нас быстро-быстро вперед, все быстрее и быстрее, дрожа от напряжения, пока наконец не выкинула в воздух – дрожание прекратилось, пол дернулся и пропал.
– Все, полетели! – шепнула она, и я вздрогнул, услышав ее голос. Самолета не было: он исчез, стал гудением, и я вместе с креслом висел над тошной пропастью, и лишь гудение держало меня, не давая упасть.
Мне было плохо, но я держался: глотал слюну, сжимал ручку кресла, пытался улыбаться в ту сторону, где должна была сидеть она, где были ее тепло и запах. Гудящая дыра… не ходи туда – опасно… Сейчас я, наверное, все еще летел над Берлином – нас поднимало, несло в тугой гудящей струе над городом – нам под ноги ложились каменные пещеры и металлические постройки, железные мосты S-Bahn, подъемные краны, броневики, трамваи. Под нами просыпались люди, пели, умывались, брились, ругались – и где-то, на окраине, ехала по дороге машина «скорой помощи», в ней – красивая, худая и острая мать, и мальчик, спавший у нее на коленях, и спрашивавший, картаво, по-немецки: в школу? в школу?
И я успокаивался, потому что меня укачивало, наверное, так же, как того мальчика. Закладывало уши, полет продолжался – взвешенность, как это иногда бывало, когда мы, встретившись с утра, попив кофе в кафе, шли к ней – она часто пропускала занятия. Ее комната почти полностью состояла из кровати; мы сидели на ней, потом ложились, освобождались от одежды, оказывались под одеялом. Иногда я начинал целовать ее у окна, и она не уходила, раздевалась стоя – потом вспрыгивала на высокий подоконник, спиной в жаркое, перекрещенное рамой солнце – и я раздевался тоже, она обхватывала меня руками и ногами, окружала мягким, ароматным, и задыхалась, и кричала, когда я двигался – ей нравилось. И после часто так же закладывало уши, и тело, освобожденное, новое, словно начинало осторожно левитировать, не чувствуя кровати.
А после она принимала душ, и мы смотрели фильмы. Напротив ее кровати стоял телевизор: пластмассовый кубик, нагревавшийся лениво и неполно, и звук из него шел с дребезжанием, с колебанием пластмассовой обшивки, под которой не светилось тепло, как в телевизоре родителей, в Краснодаре, но что-то сновало, холодно, юрко и почти неуловимо.
Она останавливала фильм, в видеомагнитофоне что-то щелкало, крутилось, и она говорила:
– Комната. Справа письменный стол, за ним сидит человек. На нем пиджак, галстук, волосы длинные, до плеч. Он пишет. Дверь открывается…
Потом фильм продолжался, люди разговаривали, а она только быстро говорила: идет направо, идет налево, вынимает руку из-за спины, стреляет…
Я сидел рядом на кровати, иногда полулежал, и голову клал ей на грудь: тогда ее голос становился совсем глубоким, шел изнутри и дребезжал немного, как голоса в телевизоре. Телевизор жил полусонно, недвижно, еле теплясь, видеомагнитофон жил торопливо, такал, гонял что-то внутри себя, телефон затаился в кармане, был холодный, не вздрагивал. Она жила спокойно и непостижимо: внутри нее ровно поднималось и опускалось дыхание, как будто слабо пахнущее карамелью, шла кровь, пульс мягким туком регистрировал ее теплые накаты. Что-то сошлось, раз в жизни, раз в столетие, раз и навсегда: среди тысяч, миллионов ежедневно производимых людей родилось чудо, постоянное, ежесекундное, существованием своим все опровергающее – оно живет, оно дышит, оно производит счастье.
A иногда она просто засыпала– без одежды, жаркая, забиралась под одеяла, и пахла совсем иначе – ее запах был смешан с моим, орехи и бетонная пыль плавали в запахе мокрой земли, и в моем поту, и еще в чем-то, что наши поры выбрасывали в ответ на прикосновения. Она сворачивалась калачиком и засыпала ненадолго, но крепко; я обнимал ее сзади, прилаживался, как в выточенную под меня выемку. И вечером, перебирая автомат, помнил, как мы лежали, и пальцы искали соответствий в простом и гениальном механизме.
Автомат оказался совершенной машиной. Он распадался на части легко и послушно, без отверток и гаечных ключей, к которым привыкла неуклюжая, бесталанно свинченная мирная техника. Все выемки и выступы послушно расходились, детали выпадали, автомат лежал на кровати горкой сложных ландшафтов, причудливых, бесполезных частей. Но потом, когда я собирал его вновь, части находили одна другую, вставали на места, и последний щелчок соединял их в то, чем они были изначально: в грозную, выверенную, абсолютную гармонию.
Самолет летел теперь ровно и гудел спокойнее – а может, я привык к его гулу. Я перестал сжимать ручки кресла, попробовал откинуться на спинку.
– Сейчас принесут напитки, – заговорила она, – ну как, не страшно летать?
– Нет, – отвечал я.
Мужчина у окна беспокойно шевелился. Шевеление было знакомым. Так ерзают посетители моего ресторана перед тем, как позвать меня и смущенно попросить проводить их в туалет. И так иногда переминались в кафе, где мы были с ней, за соседним столиком, за моей спиной – те, кто смотрел ей в лицо. Поерзав, он вдруг повернулся ко мне и пробормотал что-то невнятное, одновременно приподнявшись в кресле. Я не понял и не ответил. Зато она, кажется, поняла. Она протарахтела ему что-то на непонятном языке, а мне сказала, чтобы я подвинулся и пропустил его. Полный мужчина, что-то бормоча, протиснулся и уплыл в гудящий воздух.
– Француз, – сказала она мне на ухо, – пытался говорить по-английски.
– Зачем? – не понял я.
– Что зачем?
– Зачем он пытался говорить с тобой по-английски?
– Не со мной, а с тобой, чтоб ты его пропустил. – Она засмеялась.
Принесли напитки, и я попросил простую воду, она – кофе. И пока девушка передавала мне стакан, а ей – чашку, я думал о том, что есть в воздухе – все равно что есть в темноте, и стюардесса, передавшая мне мою воду, – моя коллега. Я, кажется, даже улыбнулся ей, и не знаю, улыбнулась ли она в ответ. Зато знаю, что в следующую секунду она отклонилась, звеня чем-то и давая проход нашему соседу-французу. Мы снова начали вертеться в креслах, держа в руках напитки и пропуская его на место. Усевшись, француз заговорил, и она начала, смеясь, отвечать. Я сидел между ними и не понимал, и они говорили как бы через меня – я напрягался, пытался понять, конечно, ничего не понимал и просто сидел и пил свою воду. Они замолкли, француз отвернулся было к своему окну.
– О чем вы говорили? – спросил я.
– Да так… о путешествии, о погоде. – Она засмеялась. – О чем еще говорят незнакомые люди?
– Разговаривали так, будто давно знакомы, – заметил я.
– Перестань! – снова засмеялась она. – Что же, мне не отвечать на его вопросы?
Француз тем временем снова повернулся к нам и снова заговорил. Он обильно потел, наш беспокойный сосед, и, взмахивая короткими руками, что-то показывал, взбивая потное облако вокруг себя. Впрочем, он регулярно утирался платком. Она смеялась и отвечала. Он пытался поговорить со мной, кажется, снова попробовал перейти на английский. Она пояснила ему что-то, и он окончательно про меня забыл.
Я проваливался в сонные дыры полета. Справа и слева от меня гудело, нас несло сквозь воздух, над морем или над землей – навстречу солнцу, навстречу невиданной стране, которую я, впрочем, никогда и не увижу – но пройду сквозь нее, а она сквозь меня, и, дай бог, оставит тепловые, солнечные фантомы где-нибудь в уголках памяти. Слева от меня каркало по-французски, и справа ее голос, произносивший чужие слова, становился тоже незнакомым, чужим – будто наш полет, помимо турбинного воя, держался еще и на этих голосах: они замолкнут, и мы упадем. Можно привыкнуть, думал я, и начал засыпать. Француз и она – они все-таки умолкли, и она заснула, положив голову мне на плечо. Я заснул тоже, и мне приснилось, что пока она спит вот так, наш сосед перегнулся через меня и гладит ее волосы. Я вздрогнул, проснулся, и все исчезло: француз сидел там же, где и раньше, она спала. А проснулся я незадолго до того, как самолет начал заходить на посадку.
V
– Родимый вы наш, голубчик, разумеется! В следующих номерах – непременно вашу статью, но сейчас… Нет, вот поймите – никак…
– Миша, – устало начинал он, но огромный, черноволосый редактор русской газеты, веселый матерщинник, энергично взвинчивал свой гремящий голос на другом конце провода, не давая сказать.
