Отцы вернулись из звездной темноты с огромными охапками досок, выломанных из заборов брошенного поселка. Костер живо разгорелся, и отцы расселись вокруг. Их лица, непривычно освещенные снизу, сделались похожими. Быстро закипел чай и оживилась каша. Она родилась из горсти сухой гречки, как Афродита из пены. Под крышкой котла она возилась, устраиваясь поудобнее, и все охала, жаловалась, что-то бурчала себе под нос — она была женщина нервная и впечатлительная. В полной тьме за вагончиком отцы приступили к ужину.
— Да-а, Виктор Сергеевич, — протянул Чебыкин, облизывая ложку. — У нас такого Нового года еще не было...
— Так Новый год встречать сто раз лучше, чем дома, — заметил Овечкин. — Наши-то, наверное, только-только от родителей смылись, сейчас нажрутся где-нибудь в подъезде, да и весь праздник.
— Вы Новый год каждый раз так встречаете?
— Нет, в первый раз, — ответил Служкин.
— Что? Вы здесь в первый раз?! — поразился Тютин.
— В Новый год впервые. А просто так я здесь сто раз бывал.
— Здесь зыко, — согласился Чебыкин. — И я бы сюда хоть каждую неделю ходил.
— Я очень люблю ходить на Шихан, — признался Служкин. — И не ради пещеры, а просто так, ради всего этого... — Служкин неопределенно махнул рукой. — В девятом классе я даже стих про это сочинил...
— Прочитайте, — тут же предложили отцы.
— Так ведь это лирический стих, не «Поляки»...
— Ну и что. Нам по фиг.
— Как хотите, — сказал Служкин. —
Снежная, таежная станция Валёжная.
Тихо-неприметная, сонно-предрассветная.
Небеса зеркальные, а леса хрустальные.
Из снегов серебряных
Подымалось медленно
От мороза красное
Солнце над тайгой.
Снегопады белые,
Что же вы наделали?
Мне бродить до полночи
В тишине такой.
Над землею снежною темнота безбрежная.
Тонкий месяц светится, а над ним Медведица,
Синевой охвачена, ветром разлохмачена.
Станция Валёжная,
Ты судьба дорожная:
Приезжаешь — радуйся,
Уезжаешь — плачь.
Скоро поезд тронется,
Взмоет ветра конница
И над косогорами
Понесется вскачь.
Отцы слушали непривычно серьезные.
— А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, — уважительно сообщил Чебыкин.
— Бог с тобой, — отрекся Служкин. — В этом стихе нет ничего особенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что он простой и искренний. А хорошие стихи может писать любой человек, знающий русский язык. Нет, отцы, я не талант. Просто я — творческая личность.
— Наверное, поэтому вы и ходите в походы, — сделал вывод Бармин.
— Эх, блин, так в поход захотелось... — вздохнул Чебыкин. — Виктор Сергеевич, вы уже придумали, куда мы пойдем?
— Отстаньте от меня, еще сто лет до весны. Сами еще миллион раз передумаете, а меня уже всего затеребили...
— Нет, я не передумаю, — пообещал Тютин.
— А про тебя, Тютин, может быть, я сам передумаю. Уж больно ты ныть горазд.
— Я не ною! — воскликнул Тютин. — Я просто человек такой! Тоже творческий! Ну, и предусмотрительный!
— И все-таки, Виктор Сергеевич, — не отставал Чебыкин, — куда?
— Есть хорошая речка, — сдавшись, рассказал Служкин. — Называется Ледяная. Первая категория сложности с одним порогом четвертой категории. Вот на Ледяную и пойдем.
Дощатые стены вагончика, озаренные качающимся костром, создавали ощущение уюта и защищенности. Только в углах, колеблясь, дрожала паутина мрака. Служкин поглядел на часы, включил приемник и сдвинул шкалу настройки, чтобы ни одна станция мира не отвлекла отцов от его речи.
— Отцы! — сказал Служкин. — До Нового года остается полчаса. Прошедший год был разный — хороший и плохой, тяжелый и легкий. Давайте в оставшееся время помолчим и вспомним то, чего потом не будем уже вспоминать, чтобы войти в будущее без лишнего багажа.
Отцы замолчали, задумчиво глядя в огонь. Молчал и Служкин. Стояла новогодняя ночь с открытыми, всепонимающими глазами — сфинкс среди северных снегов. Это было время негатива, когда белая земля светлее, чище и больше черного неба. Приемник свистел, шипел, булькал, словно торопился сказать людям что-то важное, нужное. Земля летела сквозь таинственные радиопояса вселенной, и холод мироздания лизал ее круглые бока. Тонкие копья вечной тишины хрустальными остриями глядели в далекое, узорчато заиндевевшее небо. Искры бежали по невидимым дугам меридианов над головой, а из-за горизонта тянулся неслышный звон качающихся полюсов. Дым от костра сливался с Млечным Путем, и казалось, что костер дымит звездами.
— Время, — сказал Служкин и снова шевельнул шкалу настройки.
Гулкая тишина в динамике замаялась, заныла, и вдруг, как камень в омут, ахнул первый удар колокола. Следом за ним перезвоном рассыпались другие колокола, словно по ступенькам, подскакивая, покатилось ведро. Вслед за последним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел, и вот, каясь, чугунным лбом в ледяную плиту врезался главный колокол и начал бить поклоны так, что шевельнулись волосы, и каждому стало больно его нечеловеческой мукой. Служкин встал, и отцы поднялись на ноги. Губы подрагивали, отсчитывая удары.
Дюжина.
— С Новым годом, — сказал Служкин.
— С новым счастьем, — нестройно отозвались отцы, сдвигая кружки.
И бряканье этих кружек было трогательным провинциальным отголоском державного грома кремлевских курантов.
Глава 28
ФОТОГРАФИЯ С ОШИБКОЙ
Служкин зашел за Татой в садик, но ее уже забрала Надя. В раздевалке среди прочих мам и детей Лена Анфимова одевала Андрюшу.
— С наступившим, Лен, — сказал Служкин. — Привет, Андрюха.
По инерции он заглянул в шкафчик Таты и увидел на верхней полочке завернутый в газету пакет. Видимо, его забыла Надя. Служкин взял его и развернул. В пакете лежали три цветные фотографии с новогоднего утренника. Тата стояла под елкой с большим медведем в руках. Елка была украшена разнокалиберными шарами и большими звездами из фольги, но без гирлянд, мишуры, дождика — казенная, неживая, зря погубленная елка. Медведя Служкин видел и раньше. Медведь сидел в группе на верхушке стеллажа. Играть с ним не разрешалось, с ним можно было только фотографироваться. Тата неловко прижимала к себе медведя, словно бы отпрянувшего от нее, и испуганно глядела в объектив. На ней было надето незнакомое, мешковатое платье Снежинки, которое совершенно не смотрелось с красными туфельками и бантом.
Служкин долго рассматривал фотографию, потом подошел к Андрюше и присел. Лена в это время натягивала Андрюше валенок.
— Андрюха, а чье это платье на Татке? — спросил Служкин.
— Это Машки Шветловой.
— А почему Тате надели это платье?
— Вошпитательница шкажала, што у нее коштюм плохой.
Служкин вышел на крыльцо садика и закурил. Был вечер. Небо за домами смущенно розовело, и в нем висела зеленоватая, как незрелое яблоко, луна. Детские домики, горки и веранды на площадках среди высоких сугробов казались уютным, заповедным городом гномов. Вдали в сизой мгле сочно багровел рубин светофора. У школы, где на катке сновала детвора, искрился целый куст взвизгов и криков.
Сзади на крыльцо вышли Андрюша и Лена, волочившая санки.
— Ты что, Витя, расстроился? — заметила Лена, вынула из кармана его пуховика фотографии и посмотрела снова. — Платье, конечно плохо сидит — велико... — словно оправдываясь, сказала Лена.
Служкин пожал плечами и неохотно пояснил:
— Тата в красном костюме хотела быть на утреннике, а не в платье.
— Ну, это же мелочь — костюмчик... — примирительно сказала Лена.
— Мелочь, — согласился Служкин. — Но именно мелочи глубже всего задевают. Так вроде уже со всех сторон корой зарос, и вдруг — бац... По такой мелочи и чувствуешь, что ребенок твой — это как душа без оболочки. Просто, Лен, ошпаривает понимание того, как дети беззащитны и в то же время — такая несправедливость! — уже отдельные от нас существа...
— Они с самого начала от нас отдельные, — грустно улыбнулась Лена. — Андрюша, садись в санки... Если бы ты, Витя, сам родил да возился с ребенком, убирал, кормил, пеленки стирал, то не расстраивался бы так по мелочам, проще относился.
— Я возился, стирал, — вяло ответил Служкин.
— Все-таки красный костюмчик — не для Нового года. — Лена мягко коснулась руки Служкина. — Надо было, Витя, надеть ей белое платье. Мало ли чего ей хотелось. Балуешь ты ее.
— Да я не балую... У меня ощущение страшной вины перед ней...
