Надькин муж мужественно пережидал. Ему было тесно во всех смыслах: душевно и телесно. Хотелось на волю. И все это было написано у него на лице.
Мы жили, страдали, мечтали, врали и жаждали лучшей участи. Казалось, что жизнь трясется на ухабах, но катится в счастье. Исключительно в счастье, и больше никуда.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Страна изменилась. И люди тоже изменились. Русские научились считать деньги, как немцы.
Пятнадцать лет — большой срок в жизни человека. Из программы цветения мы перешли в программу увядания. Да еще перемена строя: был развитой социализм, стал дикий капитализм. А мы все — пенсионеры в диком капитализме, брошенные природой и обществом на произвол судьбы. В прямом смысле этого слова — именно на произвол судьбы.
Мои дети выросли и устроились. С этой стороны все было неплохо, даже лучше, чем прежде. Пришло время молодых и предприимчивых.
Надькин муж неожиданно разбогател и уже мог безболезненно содержать и жену, и постоянку. И новую любовницу — балерину с высокой шейкой и воробьиным личиком. Он много ездил и повсюду возил ее за собой. Надьку это не особенно раздражало. Основная ее ненависть пришлась на предыдущую. Надька была счастлива, что у ТОЙ ничего не получилось, ее тоже списали в б/у, бывшую в употреблении.
Мой муж пребывал в том же самом качестве: тоскливый остров, как в Дании. Он вышел на пенсию. Пенсии не хватало, и мне приходилось его поддерживать, как сына. Сначала он стеснялся, потом привык. Мне казалось, что я испортила ему жизнь и теперь должна платить по счетам.
То, что он испортил мою жизнь, мне и в голову не приходило. Я всегда была активной стороной и решала все сама. И если я решила сохранить сей мрачный остров — это мое решение.
В результате мне приходилось вести по пять дел одновременно. Благо моя профессия оказалась востребованной в диком капитализме. Я стала модным юристом, мне стеснялись предлагать маленькие деньги. Хватало и на ремонт, и на машину. Но… иногда нужна была защита, мужская рука, мужское слово. Этого не было, и я страдала от одиночества. Неудовлетворенности накапливались и складывались в депрессию. Я была несчастна при полном процветании.
Ромео провалился куда-то в пучину времени. Я о нем не вспоминала. Ушедшее чувство как прогоревший костер. Когда горит — красиво. А когда пепел — не на что смотреть: пыль и прах.
Однажды Ромео заехал ко мне на работу — седой, в голубом, красавец. Мы сидели и беседовали.
Ромео жаловался на отсутствие работы и денег. Я сказала фразу из Довлатова: «Богатыми не становятся, богатыми рождаются». То же самое и с бедностью. У Ромео никогда не было денег: ни тогда, ни теперь. Но тогда это не имело значения. Их не было ни у кого.
Ромео смеялся сквозь усы, от него пахло апельсинами. Попросил найти работу. Я пообещала. Он ушел пружинящей походкой баскетболиста, легкий, легковесный, как воздушный шарик. Или мыльный пузырь.
Когда за ним закрылась дверь, я его забыла.
Иллюзии кончились. Жить без романов тоскливо, а с романами — йок, как говорят татары. Поколение сменилось. Земля повернулась на сколько-то градусов: Солнце светит другим. А мы — в тени.
Говорят, в Америке возраст женщины не имеет значения. Важна личность, которая видна в любом возрасте. А в России возраст имеет определяющее значение. Возрастная выбраковка — самая жестокая.
Если разобраться, я осталась такой же — нежной и самоотверженной. Мои ладони были по-прежнему шелковые, а глаза по-прежнему горячие.
Я хотела делиться собой, своими знаниями, мыслями. Во мне скопилось столько доброты и нежности, что было тяжело носить одной. Хотелось не страсти, как прежде, а понимания, растворенности друг в друге и уверенности в завтрашнем дне. Но вместо нежности и уверенности — тоска и отсутствие перспектив.
Бывали взлеты во время защиты. Я собиралась, красилась, как актриса перед выходом на сцену. И выходила — вдохновенная, яркая и молодая, и у всех, кто на меня смотрел, зажигались глаза. А я от этих глаз горела еще ярче.
Потом все кончалось. Я ехала домой. Из меня выходил воздух, как из проколотого первомайского шара. И вместо летящего и парящего я превращалась в бесцветную ошметку.
Что за жизнь? Однако и помирать не хотелось. А вдруг…
— Але… — обозначился мужской голос.
— Деничка, — спокойно узнала я.
— Ты меня узнала? — поразился он.
Действительно, пауза в пятнадцать лет — внушительная. Но у меня феноменальная память на голоса. Голоса не меняются в отличие от всего остального.
— Ну, как ты? — спросил Деничка.
— Симпатично, — сказала я.
— Симпатично? — поразился Деничка. Его поразила формулировка.
— Ну да, — подтвердила я. — Дети в порядке. Я работаю. Все живы, здоровы. А что еще?
— Ну да… — задумчиво проговорил Деничка и замолчал.
Я не понимала, зачем он звонит и что хочет. Но спросить об этом прямо было неудобно.
— А у тебя? — поинтересовалась я.
— Надя заболела, — тускло произнес Деничка.
Я знала, что Надька процветает и не вылезает из дорогих курортов.
— Моя жена, — уточнил Деничка. — Она ведь тоже Надя.
— А-а… — протянула я. Значит, Деничке нужно сочувствие. За этим и звонил.
— А что с ней? — спросила я.
— Опухоль в мозгу.
Напротив сидел клиент, который внес деньги в кассу юридической консультации. И личный телефонный переговор был неуместен. Однако положить трубку я тоже не могла. Невозможно в такой ситуации сказать: извини, я занята.
— Тебе нужен врач? — спросила я, чтобы вывести разговор в конкретное русло.
— Нет-нет… У меня все есть. Я связался по Интернету с лучшими специалистами мира. Они сказали, что возможны две программы: короткая и длинная. Короткая — это шесть месяцев. А длинная — шесть лет. Надя проживет еще шесть лет. Правда, будет лежать…
— А она хочет лежать шесть лет? — наивно спросила я.
— А как ты думаешь?
Я задумалась: что лучше? Уйти и никого не мучить или длить до последнего свое драгоценное пребывание на этом свете… Быть или не быть… Это становится ясным, когда сталкиваешься напрямую — лоб в лоб.
— Мы будем сражаться до последнего, — произнес Деничка. — Врач из Оклахомы предложил очень интересную методу. Рассказать?
Клиент барабанил пальцами по столу.
— Позвони мне домой, — попросила я.
— А можно? — с надеждой спросил Деничка.
— Вечером, — подтвердила я.
— Кстати, врач из Оклахомы — армянин, — поделился Деничка.
— А что тут особенного… Армяне есть везде.
Деничка стал звонить мне раз в неделю. Потом два раза в неделю. Он каждый раз аккуратно спрашивал:
— У тебя есть минутка?
Я отвечала:
— Позвони через два часа.
Я сдвигала нашу беседу на одиннадцать часов вечера, когда день кончался, все дела позади и посуда помыта, можно заняться осмыслением. Мы говорили, говорили, потом я замечала, что у меня щиплет глаза. Значит, я хотела спать. А потом глаза переставало щипать — значит, я перескочила через точку своего засыпания, и теперь у меня будет бессонница.
О чем мы говорили? Обо всем. О том, что во второй половине жизни время убыстряется, за день меньше успеваешь, и год проскакивает очень быстро. Только что была весна — уже зима. А у Нади вообще все слилось одну точку — окно. За окном то зеленая ветка, то снежная. И так шесть раз, шесть лет. И все.
— А что будет там? — спросила я. — Какая разница ТУТ от ТАМ?
— Это ОДНО, — ответил Деничка. — Как сутки. День и ночь. Жизнь и смерть.
— А если она уйдет, ты женишься? — прямо спросила я.
— Нет, — спокойно ответил Деничка. — Я уйду вместе с ней. Мы вместе с ней живем и умираем.
Я задумалась. Я представила своего мужа на месте Денички: он женился бы на следующий день, и его новая жена сняла бы со стен все мои портреты и называла бы меня «мадам». А муж бы не возражал. Он вообще неконфликтный.
В середине зимы Деничка заехал ко мне на работу и попросил разрешения просто посидеть в моем кабинете.
Я была безумно занята, но отказать не посмела. Я сказала:
— Ну, сиди… — и принесла ему чай.
Деничка к чаю не притронулся. Сидел на диване из кожзаменителя и смотрел перед собой. А я расположилась перед компьютером, спиной к нему, и занялась своими делами. И, странное дело, он мне не мешал. Как хорошая погода. Денички как будто не было за спиной, но он был. Я спокойно работала. Он держал в руках тяжелую керамическую чашку, на которой было написано: «Нью-Йорк».
В дверь сунулась секретарша Соня. Коротко глянула. Исчезла.
Позже спросила:
— Неужели с ним кто-то спит?
— А что? — не поняла я.
— Представляешь? Проснуться, а рядом на подушке такая голова…
— Он лауреат Нобелевской премии, — зачем-то соврала я.
— Тогда он должен носить на груди табличку: «Лауреат»…
