Мухаммед Хайкал - Зейнаб

Любовь Хамида к Зейнаб ближе к свободному, естественному чувству: он каждый день видит девушку, любуется ею, может беседовать с ней сколько захочет. Юношу влечет к Зейнаб не только и даже не столько желание физической близости: «Мне просто хотелось говорить с ней, сидя в укромном уголке, целовать ее, слышать ее милую речь, ласковые слова», — вспоминает он потом, анализируя свои чувства. Но и тут возникают преграды, воздвигнутые человеческими законами: классовые различия так прочно въелись в плоть и кровь, что делают для помещичьего сына невозможной саму мысль о браке с простой крестьянкой — невозможной даже для Хамида, при всей его демократичности. Даже он не может до конца преодолеть классовые предрассудки, хоть и понимает необходимость этого: «Я все еще смотрю на угнетаемые классы взглядом пусть неоправданного, но превосходства. А ведь среди феллахов я видел многих мужчин, которые поражали меня своим благородным обликом, учтивой речью, спокойным нравом, а также женщин, которые были несомненно красивы, умны и обходительны».

Так и мечется он между Азизой и Зейнаб. Запутавшись в собственных чувствах, он тянется к другим девушкам-феллашкам, сам в ужасе от этого влечения, а когда наконец понимает, что Зейнаб могла бы стать ему подругой жизни, — уже слишком поздно.

Над Хамидом и Азизой тяготеют обычаи привилегированных классов общества — слишком много условностей, слишком много запретов. Ну, а феллахи, «дети природы», простые и искренние, чьи девушки, работающие на полях, не приучены ни к затворничеству, ни к чадре? Оказывается, и они по‑настоящему не свободны в своих чувствах, их тоже сковывают цепи порочных законов общества. Правда, чувства у них не воображаемые, а подлинные, но тем тяжелее, если приходится их ломать. Примером тому — печальная история Зейнаб.

Сначала, подчиняясь зову природы, она льнет к Хамиду: он любезен с нею, ласков, чуток; ей приятно сознавать, что «есть все‑таки в мире человек, который думает о ней», никто до сих пор не говорил ей таких милых и нежных слов. Но тут в силу вступают человеческие законы — классовая преграда, смысл которой Зейнаб понимает лучше, чем Хамид. Ему, в конечном итоге, эта преграда представляется условностью: ведь и феллашка, и другие женщины «одинаково необразованны и невежественны». Однако он ошибается: у Зейнаб более богатый внутренний мир, и для нее смысл этой преграды в том, что с Хамидом у нее не может быть настоящей духовной близости: «Она стремилась встретить родственную, близкую душу и достигнуть полного слияния с нею». Хамид же «был чужд ей, чужд всей ее жизни и привычкам, и поэтому не оставил в ее сердце сколько‑нибудь заметного следа».

Так сама природа направляет ее: поцелуи Хамида скоро забыты, в сердце ее зарождается любовь к Ибрахиму, который все время рядом, трудится вместе с нею, живет одними с нею интересами. Любовь эта взаимна: она вырастает в сильное, всепоглощающее чувство, на какое, по мнению автора, способны именно феллахи, ближе всего стоящие к природе.

Сама природа словно покровительствует влюбленным, радуется их счастью. Но снова встают на пути людские законы, согласно которым брак — это просто коммерческая сделка, любовь здесь не принимается в расчет. И вот Зейнаб просватана за другого, ее чувствами никто не интересуется, о них и говорить‑то не принято.

Уже ничего нельзя изменить, и дело не только в том, что Ибрахим беден, а жених Зейнаб богат. Постоянная покорность обычаям порождает в людях инертность, и все мечты Ибрахима о женитьбе на Зейнаб («можно будет продать буйволицу, взять еще в долг, а потом выплачивать год‑два. Ради Зейнаб он пойдет на все!») так и остаются только мечтами, он ничего и не пытается предпринять, заранее уверенный в неудаче. И Зейнаб тоже только мечтает о бегстве с Ибрахимом «в далекие неведомые края» и тоже ничего не предпринимает, пассивно соглашаясь выйти замуж за Хасана.

Такова власть традиций, сложившихся веками. Герои Хайкала и не могли поступить по‑другому. Но писатель показывает, как теперь, в переломную эпоху, в людях зреет протест против этих традиций: протест этот заключен уже в дерзких мечтах влюбленных (пусть пока еще пассивных), в их встречах после замужества Зейнаб, наконец — в самой гибели героини и последнем ее разговоре с матерью. Протест выражает и Хамид своим уходом из семьи и прощальным письмом.

Может показаться, что Хайкал чересчур суживает рамки изображения жизни, выискивая ростки нового в очень узкой сфере личных взаимоотношений героев. Однако, как мы уже говорили, для арабского Востока все вопросы, связанные с семейным укладом и положением женщины, имели особую актуальность и дебатировались очень оживленно.

«Каждый, кто сколько‑нибудь знаком с историей, — писал К. Маркс в одном из писем к Л. Кугельману, — знает также, что великие общественные перевороты невозможны без женского фермента. Общественный прогресс может быть точно измерен по общественному положению прекрасного пола»[4]. Это особенно ярко было видно на примере Египта на рубеже XIX‑XX веков, когда женщина не пользовалась никакими правами ни в обществе, ни в семье, и арабские просветители, видевшие в этом чуть ли не основной тормоз общественного прогресса, считали борьбу за освобождение женщины одной из главных своих задач. В этом смысле Хайкалу принадлежит особая заслуга: он был первым египетским писателем, написавшим правдивую повесть о судьбе египтянки. Желая при этом, чтоб современники восприняли «Зейнаб» не просто как трогательную любовную историю, он все время делится с ними своими мыслями, рассуждает, проповедует. Все его проповеди и рассуждения, если можно так выразиться, пропущены сквозь сердце: они окрашены искренним, взволнованным чувством и превращаются в лирические отступления, которыми насыщен роман. Хайкал тонко чувствует красоту — и природы, и человеческой души; это несколько сентиментальное ощущение красоты естественной жизни он проносит через весь роман, стремясь, чтобы оно передалось и читателю. Такое изображение мира, и красоты его, и горечи, изображение характеров людей в их противоречивости также было новым словом в арабской литературе.

Роман «Зейнаб» давно уже считается классическим произведением новой арабской литературы. Он ценится как первый роман египетской реалистической школы; почти все арабские писатели, говоря о литературных произведениях, оказавших влияние на формирование их эстетических воззрений, одним из первых называют обычно «Зейнаб» Хайкала. Эта книга надолго сохранила популярность и в широкой читательской среде; ее сюжет лег в основу сценария первого египетского фильма.

Быть может, читателю 70‑х годов XX века «Зейнаб» покажется несколько старомодной — и проповедью своей, и замедленным ходом событий, и пространными описаниями природы, и сентиментальными нотками, — но пусть он помнит, что написан этот роман был шестьдесят лет назад с юношеской искренностью, что автор его восставал и против косной традиционной литературы и против устарелых законов общества, ибо его волновала судьба Египта и его культуры, судьба простых людей, феллахов, воплотивших в себе, как он твердо верил, «дух египетского народа».

Тихому, светлому краю благодатной природы; тем, кого я любил и люблю; стране, ради которой я жил и где окончу дни мои; древнему источнику мудрости и поэзии. Тебе, Египет, и сестре моей, египтянке, посвящаю я этот роман.

Ради тебя, Египет, я написал его, и он служил мне утешением в тяжкий час испытаний. Он был смыслом и целью моего существования. Примешь ли ты, Египет, этот ничтожный дар от страждущего сына, живущего суетными заботами, но страстно любящего тебя?

Сестра моя, ты первая египетская девушка, которую я полюбил! Моей первой любви, той, чей образ безраздельно владел моей юностью, посвящаю я часть моей души. Я дарю ее тебе и Египту. Прими же ее и укрепи во мне надежду и стремление к добру.

Египту — душе и жизни моей, сестре — сердцу и радости моей — посвящаю.

Впервые этот небольшой роман был опубликован мною в 1914 году за подписью «Египтянин‑феллах». Я долго сомневался, стоит ли вообще издавать его и ставить под ним свое имя.

Я начал его в апреле 1910 года в Париже и окончил в марте 1911 года. Судьбе было угодно, чтобы одна часть этой книги была написана в Лондоне, а другая — в Женеве, где я отдыхал летом. Во время работы над романом меня не покидало чувство гордости, а закончив свой труд, я и вовсе проникся убеждением, что открываю новую страницу в египетской литературе. Такое высокое мнение о своем сочинении держалось у меня все то время, пока я жил в Париже и работал над докторской диссертацией.