Она никогда не узнает о моих снах. Не узнает о том, сколько раз я думала, что я была бы счастливее вдали от этого места, от боли и отчаяния, в попытках жить дальше без самого важного человека в моей жизни.
Я вбиваю яйцо в большую миску для теста, замираю, увидев еле заметный рваный шрам на внутренней стороне левого запястья. Всплывают воспоминания, о которых я не хочу думать. Они навсегда останутся со мной.
— При-ивет ма-м, — еле слышно шепчу я и плюхаюсь, скрестив ноги, на грязь внизу надгробья. Пока ехала, я запила горсть таблеток кофе, и теперь я ощущаю их чудодейственный эффект. Мне кажется, что я парящее облако, и мои мысли путаются.
Я внимательно смотрю на овал с фотографией под маминым именем. Фотография снята на свадьбе моего двоюродного брата в октябре прошлого года. Я терпеть не могу надгробные плиты с фотографией. Меня бесит, что мы выбрали такое. И конечно, говоря «мы», я подразумеваю себя. Мой отец был слишком занят, чтобы что-то выбирать. Он пробовал–перепробовал разные виды водки. А спустя два часа после похорон члены нашей большой семьи разъехались по домам и забыли о горюющих людях, которых они оставили страдать и бороться со своей бедой в одиночку. Они вернулись в свои счастливые дома, к своей счастливой жизни. Для них жизнь пошла своим чередом. В тот момент, когда они вышли из церкви, облако смерти упало с их плеч, они смогли свернуть печаль, засунуть её в задний карман и больше о ней не вспоминать. А мы застряли во времени, пытаясь справиться и снова дышать.
— С Днеммматери — мямлю я, снимаю крышку с её чашки кофе с фундуком и медленно выливаю содержимое стакана на грязь передо мной, наблюдая, как жидкость быстро впитывается в сухую землю.
Когда чашка пустеет, я закрываю крышку и ставлю стакан рядом с собой, пытаюсь дотянуться до сумки с рогаликом. Мне приходится расширить глаза и пару раз моргнуть, прежде чем удается сфокусироваться на сумке, открыть ее и достать коричный хрустящий рогалик. Я сажусь у изголовья надгробья и тяжело вздыхаю.
— Я не могу без тебя. Меня бесит, что тебя нет рядом. Меня это так сильно угнетает. – Я разговариваю с фотографией на плите, тщетно пытаясь удержать слезы. Они скатываются по щекам и падают на мои колени.
Я подбираю несколько травинок, которые выбились из потревоженной земли, и начинаю рвать их на кусочки, пока льются слезы.
— Что я должна делать без тебя? Как мне жить? — рыдаю я от злости.
Я верчу в руках еще несколько травинок и вытираю нос тыльной стороной руки. Слова на надгробье расплываются в глазах.
— Я не хочу находиться здесь без тебя. Я не знаю, как…Я не знаю, как жить без тебя.
Легкий ветерок веет сквозь деревья, я поднимаю лицо к небу и позволяю ему ласкать меня, надеясь, что это знак. Может, это мамин знак, что я должна это сделать. Она хочет, чтобы я была с ней. С закрытыми глазами я достаю из переднего кармана шорт бритву, слегка вожу вперед-назад по ней большим пальцем. Думаю о том, как мне хочется спать и как легко будет свернуться калачиком на земле и вздремнуть.
Не открывая глаза, я прикладываю бритву к внутренней стороне запястья и делаю первый надрез.
За тобой
— Как поживает твой отец? — спрашивает доктор Томпсон.
В её кабинете светло и свежо. В начале каждой встречи она извиняется и закрывает штору над своим рабочим столом, чтобы солнце не слепило нам глаза. Она всегда шутит, что хотела бы ослепить меня. Якобы так я смогу забыть, что нахожусь в кабинете у врача, и это поможет мне открыться. И каждый раз я удивляюсь, не была ли она знакома с моей мамой в прошлой жизни. И не украла ли у нее самые лучшие черты.
Я всегда забираюсь с ногами на белый кожаный диван. Он мягкий словно масло. Я подбираю ноги под себя, а доктор Томпсон садится напротив в голубое мягкое кресло. Она считает, что такое расположение наиболее удобно и способствует откровенному разговору. Ей хочется, чтобы у посетителей создалось впечатление, что они просто болтают в ее гостиной. В ее кабинете теплая и благоприятная атмосфера. Предполагаю, это характерно для кабинета любого психотерапевта. Точно сказать не могу, так как она единственный врач, у которого я когда-либо была. Я всегда замечаю, что разглядываю картину Томаса Кинкейда на стене. На ней изображен заснеженный особняк в канун Рождества. У моих родителей над камином висела точно такая же картина, пока мой отец не стер все следы существования моей мамы после её смерти. Интересно, где эта картина сейчас.
— Думаю у него все нормально. Он всегда умудряется позвонить в самый неподходящий момент и огорчается, когда я не могу говорить. Он не имеет ни малейшего представления о том, насколько я занята. Он не понимает, что мир не вертится вокруг его дурацких проблем с алкоголизмом.
Я стараюсь придать значимость своим словам и произношу их быстро. Хотя доктор Томпсон не даст одурачить себя.
— Это его пятое лечение, верно?
Я отвечаю кивком. Видно невооруженным глазом, что за полтора года моя жизнь очень изменилась.
— Как ты относишься к тому, что он не смог продержаться трезвым после выписки из больницы? — она скрещивает руки и кладет их на стопку бумаг, зажав между пальцами карандаш.
— Больно. Грустно. Я в ярости.
— Смерть твоей мамы очень повлияла на него, — заявляет она.
Это сильно повлияло на нас обоих. Это случилось неожиданно и должно было произойти по—другому. Я нуждалась в нем, а его не было рядом.
Доктор Томпсон размыкает руки и что—то записывает на бумаге.
—Ты винишь своего отца в твоей попытке самоубийства?
Я поеживаюсь от слова «самоубийство». Я не хочу, чтобы меня приписали к категории слабых людей, которым незачем жить, и они выбирают единственный путь.
После месяцев копания в себе, через которое мне пришлось пройти после того дня на кладбище, я поняла, что на самом деле я не хочу умирать. Я просто хочу почувствовать что-нибудь кроме печали. Хотя я каждый день разговариваю с Богом и больше не верю даже половине того, чему меня учили в Католической Церкви, одна мысль всегда со мной. Если взять мою жизнь, небеса — если они и правда существует — не то место, где я ее закончу.
— Да. Нет. Не знаю. Возможно. Я раздражено вздыхаю в ответ на её вопрос. — Он сломался после её смерти. Он просто исчез. Казалось, я потеряла обоих родителей в один день. Это было слишком.
— Я думаю, у тебя есть все права обижаться на него за его действия. Только тебе стоить помнить, что он тоже горюет. Он потерял жену, и она никогда не вернется. — мягко отвечает Доктор Томпсон.
— А я потеряла мать. По крайней мере, однажды он сможет вернуться к жизни, найти другую жену. У меня никогда не будет другой мамы.
Мег, можешь принести мне эти чертовы капкейки с сырной глазурью, пожалуйста? — ору я на новую сотрудницу Сноуз. Она исчезает сквозь вращающиеся двери позади прилавка, пока я звоню покупателю.
Мег двадцать два года. Она энергичная и общительная — моя полная противоположность. Но она так напоминает прежнюю меня, что я к ней привязалась. Мы встретились на обязательных семидесяти двух часах психологической помощи в клинике «Метро Хоспитал». До сих пор не пойму, как кто-то вроде неё мог оказаться в месте, подобном психбольнице, что только подтверждает насколько я не дружу со своим психическим состоянием. Мы встретились на улице возле клиники через два часа после того как я очнулась от воздействия успокоительного, как только мне разрешили пять минут побыть на свежем воздухе под присмотром.
Белый точно нам не к лицу. Меня зовут Мег.
Она ткнула пальцем в белый бинт, обвязанный вокруг моего запястья, и затем протянула свою замотанную руку.
— Мы как пара супергероев. Супер-Близнецы в бой!
Она приложила свое запястье к моему, издала звук взрыва, отняла руку и затем плюхнулась рядом со мной на скамейку.
— Жаль, что у них нет розовой одежды под цвет моих шлепанцев, — удрученно сказала она, пока мы обе глазели на ее пушистые розовые тапочки.
Так как мы с Мег были в разных группах терапии, пока находились в клинике, я никогда не знала, что подтолкнуло её на самоубийство. Думаю, это к лучшему. Ведь она тоже не знает моих секретов. Легко дружить с человеком, который не знает о твоих тараканах.
В день выписки я снова увидела Мег. Она курила сигарету возле клиники, пока я ждала такси, чтобы поехать домой. Я стрельнула у неё сигарету, хотя не курю. Мне казалось, она нуждалась в компании.
После первой затяжки дым слишком быстро наполнил мои легкие, я начала задыхаться и раскашлялась. Я думала, что меня вырвет.
— Господи, Бил Клинтон тебя ничему не научил? Не вдыхай, подруга — засмеялась Мег, забрала у меня из рук сигарету и затоптала её в траву.
— Уходишь отсюда сегодня? — спросила она, как только я перестала кашлять.
