Двор. Неприметный особнячок с обшарпанными стенами, огражденный от улиц тройным кольцом — забором, домами и деревьями. Последняя надежда наркоманов, у которых нет средств на лечение. На крыльце сидит грузный человек и раскачивается, как правоверный иудей у стены плача. На руках у него мертвая собачка. Ее кровью испачканы руки, костюм, щека. Не переставая раскачиваться, человек смотрит на Руслана глазами потерявшегося пса.
— Жулька погибла… Не могу. Не могу. Все плохо, все плохо… Займи…
…Он утонул, спасая бродячую собаку — жалкую беспородную псину с перебитой лапой. У парня было доброе сердце. Он был наркоманом.
Похоронив сына, Семенович запил. Впрочем, что значит «запил» для хронического алкоголика?
До сорока лет философия — просто наука. Странная наука. После сорока она — образ жизни. Семенович, как и большинство пьяниц, был философом. Размышлял он преимущественно ямбом. Стихи начинались гениальной фразой вроде — «Сплю с собакой морда в морду». Но всегда заканчивались одним и тем же. Семенович раскаивался. Просил прощения у Пашки, а у Бога — место в раю для сына. После того как Пашки не стало, он поверил в Бога. Иначе все теряло смысл. Даже смерть.
Природа в отношении Семеновича поступила крайне непоследовательно. Одарив шаляпинским голосом, совершенно лишила слуха. Сотрясал бы он иначе хрустальные люстры в оперных театрах, ходил бы по цветам на сцене, как по листьям в осеннем саду. Может быть, оберегая дар, и пил бы меньше. Проходя мимо дверей кабинета Семеновича, посторонние люди пугались: кто это у вас так кричит?
— Это он не кричит. Это он думает, — успокаивали их сослуживцы поэта. — Если он закричит, штукатурка потрескается.
Собаку, с которой «морда в морду» спал Семенович, звали Жулькой. Он отыскал ее на Сайране среди таких же беспородных бродяжек, и сердце подсказало ему: спасая именно ее, погиб Пашка.
— Ты зачем привел в дом эту заразу? — напустилась на него жена. — Только блох нам и не хватало. Выброси ее сейчас же!
Свалявшаяся грязная шерсть делала Жульку похожей на сапожную щетку с засохшей ваксой. Но у этой щетки были Пашкины глаза.
— Выбросить? — побагровел лицом Семенович.
Схватил собачку левой рукой за грязную холку, правой — за шею жену и, не разуваясь, повлек их на балкон. Жили они на восьмом этаже. Вытянул руку с визжащей Жулькой за перила и повторил:
— Выбросить?
Так Жулька стала полноправным членом семьи. А когда ее помыли с шампунем «Яблочным», обнаружилось, что шерсть у нее белая. Как крылья у ангела. Семенович был убежден, что в Жульку переселилась Пашкина душа, и часто беседовал с ней. Собака, склонив голову набок, внимательно выслушивала его, стучала хвостом о пол, а в особо трогательных местах исповеди вылизывала слезы хозяина, отдававшие водкой. Он часто распалял себя до рыданий. Мужики одергивали: «Не будь бабой, Семеныч, прекрати. Это водка в тебе плачет». Женщины жалели и плакали вместе с ним. Эти особы находят особое удовольствие в вытирании соплей. Каждое воскресенье Семенович с Жулькой ездил на могилу к сыну. Просил прощения, плакал, сотрясаясь большим телом. Жулька тихо скулила.
Однажды он зашел к Руслану — человеку, пытавшемуся вылечить Пашку. Принес зеленую папку. Когда он развязал ее, выпали и рассыпались по полу пожелтевшие листки из школьных тетрадей в клеточку с почеркушками. Вид этих затертых, мятых бумажек, которых касалась рука сына, растрогал Семеновича, и он безудержно разрыдался:
— Посмотри, каким он был талантливым. А я, сволочь такая…
Человеку нужно прививать чувство вины до того, как он наделает глупостей, подумал Руслан, чтобы потом не терзать себя бесполезным раскаянием всю жизнь. Мысль была правильная и неисполнимая, а оттого горькая, как изжога. Если бы можно было раскаяться до греха. Раскаиваться — не значит распускать сопли. Раскаиваться — значит стать другим человеком. Понятно, эта простая мысль формулировалась не так прямолинейно. Но Семенович все равно оскорбился: зачем ему становиться другим человеком, если нет Пашки, что он может ТЕПЕРЬ для него сделать? Руслан пожал плечами: ОНИ живут в нашей памяти, мы ИХ живые памятники. Мы обязаны жить не только за себя, но и за НИХ, если уж так случилось. Кто знает, что такое жизнь и что такое смерть? Может быть, наша жизнь — это лишь ИХ сон. Это была темная, мистическая философия, родственная поэзии, а такие вещи доходили до Семеновича быстрее и лучше логических умозаключений.
— Хочу издать стихи, посвященные Пашке, и проиллюстрировать его рисунками, — сказал он, осушая короткопалыми руками глаза. — Но Пашка мало после себя оставил. Может быть, он что-то рисовал у вас?
По дороге к трамвайной остановке, Семенович делился замыслом книги. Неожиданно останавливался и, размахивая руками, гудел колоколом, пугая прохожих. Глаза у человека горели. На него было приятно посмотреть.
— Ты должен мне помочь, — схватил он за руку Руслана. — Мне надо завязать. Хотя бы на год. Только не хочу быть подводной лодкой. Можно завязать без торпеды?
Издать стихи в наше время, во-первых, очень просто и, во-вторых, невозможно.
Очень просто, если у тебя есть деньги. Невозможно, если денег нет. Поэзия в наш корыстный век никому не нужна. Семенович ринулся зарабатывать деньги. Он занялся тем, что презирал. Рекламой. Пиаром. Писал на заказ, подстраивался под клиентов. Таким деловым, трезвым и противным его давно не видели. На привычные застолья — с поводом и без повода — приходил с сувенирной керамической кружкой, подаренной рекламодателем, на которой под Гжель было тиснуто: «Завод имени Кирова», два скрещенных гаечных ключа и корпус с черными глазницами окон. Очень напоминало череп с костями. «Нет, ребята-демократы, только чай».
— Семеныч, какой ты стал хороший, респектабельный, — говорили женщины, смахивая слезы.
Иногда нервы его подводили, и он закатывал скандал на пустом месте. Но народ понимал его состояние, и все улаживалось миром. Просто в таких случаях говорили: «Опять Семеныч глаза чаем залил».
Книга вышла через год. Карманного формата. С цветной обложкой. С автопортретом Пашки. На себя он не был похож, но на руках держал собачку, очень похожую на Жульку. То, что казалось Руслану почеркушками, смотрелось свежо, царапало душу и воображение. Весь тираж автор раздарил. При этом очень серьезно относился к дарственным надписям. Он хотел, чтобы о Пашке узнало как можно больше людей и чтобы он жил в их душах, как в его душе.
Казалось, покаянная работа над книгой излечила его. Он все так же часто говорил о сыне, но при этом не плакал.
Саблезубыч, сосед по кабинету, договорился с одним из частных каналов об интервью с Семеновичем. Хищным прозвищем коллега был наречен не за свирепый нрав, а исключительно из-за конструкции усов, ниспадающих подобно моржовым клыкам. Это был добродушный человек, лицом похожий на Дениса Давыдова, а характером — на Пятачка из мультфильма.
— Ты, Семеныч, за все человечество не напрягайся, — увещевал он товарища в минуты отчаяния, приступы которого случались после просмотра утренних газет, — твой единственный долг перед человечеством — самому остаться человеком.
Такая позиция возмущала Семеновича, и он туманно, но яростно лопотал о капле, в которой заключен океан. Семенович был поэтом, а Саблезубыч — просто нормальным человеком. Они редко приходили к общему мнению.
Семенович основательно подготовился к встрече с электронной прессой. Он сидел, погрузившись в кресло мешком, набитым манной кашей, слегка завалившись набок. Голова свисала на грудь, отчего храп, резонируя в грудной клетке, звучал органно, мощно, прерываясь порой невнятным утиным бормотанием. Краснолицый, растрепанный, зареванный. С расстегнутой, разумеется, ширинкой. Когда телевизионщики растолкали его, Семенович первым делом расплакался, но быстро взял себя в руки и стал с подвыванием читать стихи:
В навоз на три аршина
Страна погружена.
Лишь светлые вершины
Торчат из-под г…на.
Умиляясь собственному бормотанью, он пытался между делом отечески облобызать известную в городе телеведущую.
— Семеныч, давай перенесем разговор на завтра, — вмешался в событие красный от смущения Саблезубыч. — Идем умоемся, причешемся, ширинку застегнем…
И выкатил товарища из кабинета в кресле с колесиками. Печально закурлыкали они по мраморному полу. Как журавли осенью. Когда же вернул Саблезубыч умытого поэта на место, телевизионщиков не было. И дошло до Семеновича коварство Саблезубыча, заскрипел он остатками зубов и золотых коронок:
— Сволочь! Я это для Пашки! Я в память о нем… А ты! Откуда ты такой?
Обнял товарища Саблезубыч за мягкие плечи, попытался утешить. Но схватил со стола Семенович пиратскую кружку, размахнулся и… Кровь залила лицо Саблезубыча. Зажав рану рукой, ослепший, выбежал он в коридор, преследуемый разъяренным поэтом. Саблезубыч попытался спастись за первой же дверью. К сожалению, дверь оказалась стеклянной и со звоном рассыпалась под ударом керамического сосуда. Схватили сослуживцы Семеновича под мягкие руки, принялись отбирать кружку, вразумлять, призывать к состраданию. Коридор сотрясался, звенел и сверкал, словно в нем громыхала, но никак не могла вырваться на волю молния.
