Но вот однажды Федька, бесцеремонный, как и подобает всякому щенку, переступил в озорстве своем какую-то, только собакам ведомую грань. Братишка тут же поставил молокососа на место. Может, пристукнул лапой. Может, слегка прикусил. Федька заорал. Роберт Иванович, не разобравшись, в чем дело (и вообще находясь в то утро в расстроенном самочувствии), ударил Братишку. И — все!
Братишка повернулся и ушел. И с этого дня стал ночевать на нашем крыльце. Закидуху, если встречал на улице, обходил стороной — как неодушевленный предмет. Даже морду отворачивал.
Так продолжалось с неделю.
Закидуха мучился раскаянием. Братишка держал фасон.
И вот однажды, выбрав из спецпайка мозговую кость покрупнее, Роберт Иванович пришел мириться.
Братишка в ожидании кормежки лежал на крыльце.
— Брат! — с чувством сказал Роберт Иванович, стоя у подножия лестницы и глядя на Братишку снизу вверх. — Извини дурака старого! Ей-богу, больше пальцем не трону!
Братишка слушал, глядя прямо в лицо своему хозяину.
На кость, которую Закидуха положил перед ним, он только посмотрел. Даже не понюхал. Хвост его лежал неподвижно.
— Мда… — вздохнул Роберт Иванович, видя такое к себе отношение. — Не хочешь, значит, простить? Ну и правильно! Так мне и надо, старому дураку!.. — повернулся и пошел очень огорченной походкой к калитке.
Братишка слегка встревожено смотрел ему вслед.
И только когда хозяин вышел на улицу, Братишка поднялся и неспешно побежал следом.
Кость, между прочим, он так и не тронул. Дескать, не подкупишь, а ежели прощаю, то единственно из великого моего человеколюбия и природного благородства души.
А Федьку с той поры он вообще отказался замечать.
Щенок уж и так и этак наскакивал на Братишку, разыгравшись. И тявкал на него с обидой, и чуть ли не за уши теребил! А тот только отворачивал морду и даже смотреть на Федьку избегал. Даже зажмуривался… Ну а когда Федька начинал чересчур уж докучать, Братишка поднимался и переходил на другое место, до такой степени не обращая внимания на щенка, что иной раз даже наступал на него. Вот такой был Братишка.
Здоровый, жизнерадостный дворняга, он во все собачьи игры играл, как и полагается собакам, с азартом и удовольствием. Но забавам этим Братишка предавался, словно бы снисходя до них. Словно бы уступая какой-то необходимости, традиции, не им заведенной.
Для Джека жизнь, несомненно, и заключалась во всех этих собачьих игрищах. А для Братишки — нет. Для него жизнь была чем-то иным, очень грустным и важным, о чем, как казалось со стороны, он постоянно размышлял.
Он был очень значительный пес, наш Братишка.
Летом, когда поселок был полон дачниками, Братишка и Джек с утра до вечера пропадали по чужим домам. Везде их знали, везде привечали, везде считали своими. Их ожидали заботливо оставленные недоедки, иной раз весьма аппетитные. Хлопот хватало во всякий день — обеги, попробуй не один десяток дач! Но особый азарт, особая беготня начинались в конце недели.
Пуще всего на свете уважали наши дворняги именно выходные: когда съезжаются на дачи компаниями, когда чуть ли не из-за каждого забора начинает тянуть шашлычным дымком, когда орут магнитофоны, народ смеется и, главное, в изобилии закусывает.
Собаки были тут как тут — на веселье и на потеху гостям. Однако можно ли считать, вслед за недобрыми поселковыми языками, что Джек и Братишка, вертевшиеся среди приезжих, были просто-напросто кусочниками? Конечно же нет.
Они честно и весело отрабатывали свой хлеб.
Вертясь среди людей и не видя от них никакого зла, Джек с Братишкой прямо-таки изнывали от желания тоже сделать им что-нибудь приятное. Однако никаким собачьим образованием они, увы, не блистали, даже лапу не давали, и могли отблагодарить людей лишь ко всем без исключения доброжелательностью. Другого-то, впрочем, от них и не требовалось. Их и любили, я думаю, больше всего за непосредственность.
По крайней мере, беленькую болонку Несси, которая время от времени сбегала от своих хозяев и присоединялась к Братишке с Джеком (вот уж кто была кусочница по призванию!), так вот, эту самую Несси люди привечали гораздо более сдержанно, нежели наших дворняг. Иной раз даже гнали от себя, невзирая на все ее несомненные лакейские достоинства: она умела, например, подолгу стоять на задних лапах, умиленно глядя в лицо и высунув язычок, умела не просто давать лапку, а обе сразу, умела притворяться мертвой, высоко подбрасывать кусок, прежде чем съесть его…
Приезжим, однако (и это было очень странно для Несси), явно больше нравилось, если Джек, например, вдруг бухал им на колени свою лобастую голову и начинал сипло, некультурно дышать, сглатывая слюну и глядя прямо в рот человеку. А иной раз — и того хуже! — забирался грязными передними лапами на колени кому-либо и в порыве любвиобилия норовил с поцелуями добраться до его лица.
Его спихивали: «Джек! Балда! Уйди!» — но ни в криках этих, ни в том, как его сталкивали, не было ни раздражения настоящего, ни грубости.
— На, обалдуй, и отстань! — И Джек получал тот же самый кусок шашлыка, ради которого культурной и высокообразованной болонке приходилось унижаться бог знает сколько времени…
Все это, впрочем, довольно понятно. Уж коли приезжим горожанам наш поселок представлялся уголком неимоверно какой заповедной природы (шутка ли, тридцать верст от Москвы!), то и дворняги наши казались им, натурально, почти что дикой фауной. А какому человеку не лестно, когда его дарит вниманием и преданностью зверь?
Джек с Братишкой были к тому же и большими дипломатами. Они так вели себя с людьми, что каждому казалось: именно он вызывает в собаках совершенно особое расположение. Но, еще раз повторю, не одной корысти ради притворствовали псы. У них в крови было желание сделать людям хорошее. Стоило хотя бы видеть собак в момент, когда люди начинали вдруг ссориться между собой. Как они огорчались! И немедленно уходили прочь, грустно поджав хвосты. Будто это их обидели.
Долгом своим почитали Джек с Братишкой сопровождать гостей в прогулках по лесу. Едва переходили хлипкий мостик через Серебрянку, псы становились резко на себя не похожими. Встревожено принимались рыскать по сторонам от тропинки — явно в поисках опасности, которая может подстерегать их подопечных. Затем начинали бегать кругами — все более расширяющимися, все более настойчиво и упорно, пока в глубине леса не раздавались наконец жалобные визги чьей-нибудь собачонки, настигнутой Джеком и Братишкой и строго наказанной за тайные ее помыслы повредить прогулке любезных им людей.
Чрезвычайно довольные честно исполненным собачьим долгом, они опять возвращались к компании, начиная возню уже почти под ногами гуляющих — откровенно на потеху.
Джек непременно находил в лесу какую-нибудь драгоценную рвань — башмак, тряпку, валенок, и они носились с нею, отнимая друг у друга, валяя друг друга. Обязательно на виду у людей. Явно воспламеняясь весельем, которое они вызывали у зрителей своей возней.
Была у наших дворняг и еще одна обязанность, которую они исполняли с трогательной серьезностью: тех приезжих, к кому они проникались особой симпатией, Джек с Братишкой непременно провожали до поезда.
Когда воскресный день начинал катастрофически быстро клониться к вечеру и люди принимались собираться в город, кляня во всеуслышанье свою служилую судьбу, — чем, скажите, могли тут помочь им наши дворняги? Они бестолково толклись среди людей. Ласково и грустно — словно бы с сочувствием — заглядывали им в глаза. Преданно помахивали хвостами, но не бойко, не бодро-радостно, как обычно, а с приличествующим моменту минором. Когда же компания направлялась наконец к станции, собаки обычной беготни по окрестным садам и огородам не устраивали — бежали чинно, деловито, рядышком, чтобы каждый, когда захочет, мог подозвать Джека или Братишку, положить руку им на голову и произнести что-нибудь напутственно-значительное, вроде: «Вот видишь, брат, уезжаем… Такая вот жизнь. Но ты не грусти тут без меня, ладно?».
На битком набитой платформе псы чувствовали себя как дома. Шныряли в толпе, разыскивая знакомых. Со жгучим интересом тянулись носами к хозяйственным сумкам. Беспрерывно и дружелюбно размахивали хвостами.
Иной раз и пропадали куда-то, но появлялись вскоре, так что у тех, с кем они пришли к поезду, сомнений, что провожают именно их, возникнуть не могло.
Побегав, ложились у ног. Благодарно, но уже и несколько рассеянно принимали поглаживания отъезжающих. Вместе со всеми ждали электричку на Москву.
Если случалось в это время проходить через станцию товарному или дальнего следования поезду, то Джек непременно демонстрировал коронный свой номер, от которого, сколько бы раз его ни наблюдали, замирало сердце. Номер назывался: «Отважный Джек обращает в бегство железнодорожное Идолище поганое».
