Хирург нетерпеливо передернул плечами.
— Про Мимуна я кончил, — успокоил его Камаль. — Только напоследок приведу его слова: «Человек говорит: я больше ничего не жду от жизни, пусть приходит смерть. И тогда начинает поступать по справедливости. Когда поет соловей, он алчет смерти».
— Ну вот, приехали, — только и сказал доктор.
Его подбородок, смахивавший на подкову, опустился, пышные усы с проседью поникли, в глазах проступила усталость. Он неопределенно покачал головой, но ничего не добавил. Все молчали, возникла заминка, но тут Камаль решил проявить миролюбие:
— Вы правы, мы немного отклонились в сторону. Действительно, вверяя свою судьбу империям, под боком у которых мы прозябаем, мы самым разумным образом распоряжаемся собой в создавшейся обстановке. Я признаю, это так. Их мощь не знает границ, куда нам с ними тягаться. Наше положение столь беспросветно, что можно счесть за везение, если…
И подумал: «Хорошо еще, если бы любое признание выслушивалось, стыд сносился, всякое суждение одобрялось».
Но доктор мягко возразил:
— Не в этом дело. Империи не станут дожидаться, пока мы сообразим, что нам надо и чего не следует делать. Выбора они нам не предоставляют, они есть — и все тут. Значит, вопрос уже не в том, должны мы им вверяться или нет. Мы в их руках, они уже располагают нами. Это самое главное. Почему так сложилось? Потому что понадобится нам гвоздь или пуговица для штанов — мы пойдем к ним, будучи не в состоянии ничего сделать своими руками. Ясно как божий день. Но нам претит беспристрастный взгляд на вещи, еще больше не желаем мы признать, что нам не по силам принять очевидное, да и вообще мы стараемся в упор не видеть жестокой правды. А между тем это первое условие — первое, слышите? — чтобы трезво оценить наше положение и решить, в какой степени нам позволено на него влиять.
Жан-Мари Эмар так резко потушил сигарету, что половина окурков вывалилась из гравированной медной пепельницы на садовый столик. Его глаза блестели за стеклами очков без оправы. Он запротестовал:
— Никакая очевидность, никакая жестокая правда, сколь бы она нас ни стесняла, как бы она ни была обременительна, не может полностью упразднить свободу человека, перечеркнуть его замыслы. С фактами, конечно, не поспоришь. Но они всего лишь оболочка, отражающая наш опыт на данном отрезке времени, опыт постоянно обогащается, приобретается навык. И свобода закаляется в горниле жизни, когда человек как бы превозмогает самого себя. Поэтому теперешнее положение этой страны не окончательное и за таковое не должно приниматься, а потому не следует и отчаиваться. Насчет инстинкта, доктор, я согласен. Правда, лучше, мне кажется, связывать это с пробуждением народа. Разве не пробудившись алжирцы осознали свою свободу и намерены теперь сами строить свою судьбу, сами писать свою историю, которая в какой-то степени и есть судьба? Я гляжу с некоторого расстояния и, наверно, поэтому вижу немного лучше вас. Так вот, ответ не вызывает у меня сомнения: да, всему причиной пробуждение. Мощные силы ввязались в борьбу, и лишнее тому доказательство, что они не ограничиваются Алжиром и алжирцами, а распространяются дальше, охватывают весь мир. Теперешний спор, и сам его характер, для меня тем более показательный, лишь подтверждает мои слова.
Он несколько раз покачал головой, словно подкрепляя свои умозаключения, потом закурил снова.
— Все правильно, — доктор Бершиг расправил плечи. — Это лишний довод, заставляющий трепетать весь честной мир. Каждый из нас страшится, как бы это не оказалось правдой и как бы ему не пришлось сойти с привычных безопасных путей. Святой Страхий, сохрани наш покой, да рассыплются в прах и исчезнут навсегда наши проблемы, или пусть провидение, если уж ему без них не обойтись, разрешит их само и избавит нас от тягостной необходимости смотреть правде в глаза. Да споспешествует этому Аллах! Таковы наши упования. Перепоручили богу свои заботы вплоть до самых мелких — славно устроились, нечего сказать! Никому другому это и в голову бы не пришло. Вы говорите «мощные силы ввязались в борьбу», но другие, еще более мощные, им препятствуют, и я объясню почему, объясню, какая тому причина. Действительность, правда без прикрас кажется нам неуместной, обидной.
Как обычно в самый разгар лета, ночь стояла тихая, пропитанная запахом смолы из елового леса, венчавшего гору. Темень вместе со всею толпой деревьев подступила к самой веранде и настороженно заглядывала в окна. Казалось, их слова теряются во мгле, в тишине ночного пространства.
Камаль Ваэд натянуто улыбнулся.
— Любви к истине не бывает без любви к человеку.
Доктор насмешливо воззрился на Камаля, но тот вывел из своей сентенции нечто неожиданное:
— Некоторые люди полагают истину — и все с нею связанное — непозволительной роскошью, потому как и без любви, по их мнению, можно хорошо прожить, для них есть вещи поважнее.
— Что, к примеру?
С вызовом в голосе Камаль громко произнес:
— Вы и сами уже сказали: главное — была бы пища, главное — выжить.
Доктор молчал, и Камаль подумал, что на сей раз он попал в самую точку.
— Если вам придется просить милостыню, будете ли вы говорить об истине, о достоинстве, о справедливости? Если вы любите истину, полюбите в первую очередь ближнего своего, чтобы он не мыкался с протянутой рукой.
Его карие, с золотистым, даже изумрудным отливом глаза излучали стальной блеск. Теперь он сознавал, какой непоправимый нанесен ущерб.
— Клянчить милостыню — у нас в крови, вторая натура, так сказать, — мягко возразил хирург. — Можно даже усомниться, отучимся ли мы когда-нибудь от этой привычки и сможем ли добыть своими силами то, чего нам недостает. Насколько проще, отбросив щепетильность, подавив первый стыд, протянуть руку за подаянием. А чтобы забыть об унижении, достаточно показать нос благодетелю, когда тот отвернется.
Раздался трескучий смех Камаля, словно занялся огнем хворост. Тоном пророка Камаль изрек:
— Жан-Мари, имеющий уши да слышит!
Ему стало бы легче, выругайся он хорошенько.
Эмар простодушно вытаращил на него глаза.
— Боюсь, ваш башмачник и ему подобные нам не помогут. На его языке нам не заговорить, — доктор шутливо развел руками. — Мы слишком послушны для того, чтобы быть кроткими, слишком кротки, чтобы быть невинными, и слишком невинны, чтобы быть искренними.
— Значит, вы не верите, что все станет на свои места и в обозримом будущем в стране установится порядок.
Спрашивал Камаль Ваэд или утверждал? Во всяком случае, двусмысленный тон — нарочито двусмысленный? — не позволял решить это определенно. Жан-Мари тем временем не спускал с приятеля глаз. Как и в первую их встречу, Жана-Мари поразило некое несоответствие, выражавшееся в его манере одеваться — в этот вечер на Камале была толстая твидовая куртка и легкие брюки из синтетической ткани, — но еще и в менее приметном контрасте нежного овала лица с четким рисунком губ, резкого тона с исходившим от Камаля обаянием.
— Бог знает, — сказал доктор, расценив слова Камаля как вопрос. — Смею, однако, надеяться, что порядок, к которому мы должны стремиться, установят не военные и не заговорщики.
— Какие еще заговорщики?
— Заговорщики!
На лице доктора Бершига, которое вполне можно было принять за лицо француза, заиграла характерная улыбка человека, не питающего особых иллюзий.
— Странный вопрос!
— А у вас странная манера меня разглядывать!
— Манера? Право, вы меня смутили. Впредь буду осторожнее, никогда больше не упомяну ни о каких заговорщиках, если буду знать, что вы поблизости.
Удивительное дело, но Камаль никак не отреагировал. Казалось, он и не слышал ничего. Он внимательно рассматривал стакан в своей руке, потом, оторвавшись наконец от него, пробормотал:
— Наступит время, и мы воздадим друг другу должное, — после чего поднес стакан к губам.
Человек, сидевший слева от Камаля и до той поры молчавший, заговорил вдруг жутким хриплым голосом:
— Вы не из тех прохвостов, любителей поучать, на которых мы тут насмотрелись. Вы от чистого сердца хотите понять эту страну, хотите способствовать ее возрождению. Беда только, что вы все время скользите по поверхности.
Камаль внимательно поглядел на говорившего. Незнакомец сильно смахивал на калмыка, шеи у него словно не было, и весь он, от бритой головы до босых ног, засунутых в туфли без задника, словно был вылеплен из одного куска, и эта-то странная личность в одеянии из легкой белковой ткани вдруг сочла, что самое время поведать присутствующим свою точку зрения. Незнакомец весь изогнулся, перевесив руку через спинку стула.
Видя, что за ним наблюдают, он продолжил тем же хрипловатым голосом:
— Вы им прямо в рот глядите… иностранцам. Чересчур заботитесь, что они думают о вас и какими глазами смотрят. Призываете их судить ваши поступки, хотя из своего далека судить они могут только превратно.
