Неба не было видно из-за тумана – он не рассеивался и не опускался. Из-за тумана не удавалось рассмотреть, насколько велика протяженность стены, и есть ли вокруг еще какие-то постройки.
Евгений так и стоял перед мольбертом с закрытыми глазами, лишь изредка приоткрывая их, чтобы взять мазок, что-то подправить или просто вскользь взглянуть на холст. Он не отдавал себе отчет ни в том, какими красками пишет, ни каков сюжет. Это было наваждение, казалось, минутное, секундное. Вот он только-только облокотился на стул, закрыл глаза, к нему пришли все эти сначала неясные, а затем поразительно детальные образы. Он с любопытством осматривал ворота и стену, это у него заняло с десяток секунд, не больше. Потом он оглянулся и увидел могилы, заметил, что стоит не на песке, что лес остался позади, слегка скрытый туманом. В тумане виднелось еще что-то, но силы стали покидать Евгения и видения вдруг расплылись. Он снова будто бы ехал в автобусе и смотрел сквозь запотевшее стекло.
«Пора приостановиться, что-то мне нехорошо, – сказал себе Евгений и ощутил нехватку воздуха, духоту, которая никак не могла вдруг появиться в комнате, где была настежь открыта форточка, – все, остановка, нужно перевести дух и разобраться в том, что получилось».
Открывать глаза не хотелось: там, где-то далеко, непонятно где, в глубине подсознания было так тихо и спокойно, что Евгений поймал себя на мысли о том, что он не отказался бы от того, чтобы задержаться там подольше. В этом, конечно, трудно усмотреть что-то удивительное – за работой не только художники, но и вообще многие творческие люди теряют связь с реальностью, целиком погружаясь в сочиненное, вылепленное, нарисованное, сыгранное или сотворенное еще какими-то другими способами. Это отдельный, совершенно неведомый, а порой и непостижимый мир со своими принципами, правилами и законами. Сам акт творения предполагает, что все эти принципы, правила и законы известны лишь тому, кто творит. Он на время погружается в них, живет по ним – но потом раздается щелчок пальцами и все мгновенно меняется. В мире снова действуют привычные законы, правила и принципы и все, что было до того, превращается во что-то далекое и отвлеченное.
Первым делом Евгений взглянул на часы. Наручные остановились, с ними такое случалось не раз – падения и прогулки под дождем действовали на механизм беспощадно. Евгений встряхнул рукой и приложил часы к уху: внутри корпуса раздавалось ровное умиротворяющее щелканье.
– Вот какие вы, всегда в самый ответственный момент меня подводите, – прошептал Евгений и покачал головой. – Оставляете меня без времени, а без времени я как без рук.
Он задумался было о том, что сказал, но тут же не смог припомнить, о чем он говорил и нехотя поплелся на кухню. Электронные часы показывали семнадцать двадцать две. Евгений взялся выставлять правильное время на своих часах и к искреннему удивлению подметил, что время пролетело очень быстро – и началось это с того момента, как он начал писать картину. Даже слишком быстро, если учесть, что Евгений по обыкновению сознательно писал неторопливо, вдумчиво и то же самое воспитывал в своих учениках, и уж за чем, а за временем следил очень тщательно, стараясь делать в работе небольшие перерывы. Ему нельзя было напрягаться – подскакивало давление, начинала болеть голова, не слушались руки и ухудшалось зрение – все это заставляло Евгения несколько вечеров спокойно сидеть в кресле перед телевизором. Хуже пытку придумать было сложно.
– Что же это такое получается? – рассуждал Евгений вслух и потирал руки, на которых осталось несколько маленьких пятен краски. – Сейчас пять, даже начало шестого, а я взялся за это еще в час. Больше четырех часов, а я ничего не заметил и даже не прервался! Что за муза водит меня за нос?
Что странно – Евгений даже не помнил, как именно рисовал он картину. Он напряг память. Последнее, что он мог припомнить, это как готовил краски, потом стоял с закрытыми глазами, почудилось, будто кричит сова – должно быть, донеслось с улицы – затем снова закрыл глаза и, изредка приоткрывая, писал.
Сообразив, что он не помнит даже того, что сам только что нарисовал, Евгений охнул и побежал обратно в комнату.
Картина была нарисована почти наполовину, не хватало лишь некоторых деталей – видны были только их контуры. Трудно сказать, что это было: на переднем плане ветки, как будто кто-то подглядывает то ли из зарослей позапрошлогоднего валежника, то ли это был кустарник из какой-то пустыни. Дальше, за ветками, простиралось серое поле, небо над ним было такое же, серое, и только по едва приметной линии горизонта было понятно, где поле, а где небо. А вдали были что-то, казавшееся на первый взгляд точкой.
Евгений подошел поближе и пригляделся: это была не точка, линия горизонта была совсем не линией горизонта, и серое поле не было полем. Это было кладбище: могилы были изображены едва приметными серыми холмиками. Точка была воротами – Евгений отчетливо рассмотрел детали, прорисованные его же рукой. А линия горизонта – это была стена, убегающая вдаль.
В дверь кто-то нервно стучал и звонил. Евгений вздрогнул и пошел открывать. Посмотрев в глазок, он увидел на лестничной клетке жену.
– Машенька, ты же сказала, что вы с Аленкой возвращаетесь с дачи вечером, часиков в восемь! – Евгений на пороге поцеловал жену и выхватил у нее огромную сумку. – Сейчас я вам хотя бы чайник согрею.
– Женя, какой чайник? Уже девять, мы сильно припозднились, электричка опоздала.
– Вот и наш папа! Папа, а я больше не поеду на электричке, она не приехала за мной, – Аленка уселась на пуфик и с усердием принялась снимать резиновые сапожки.
Аленке было три года, почти четыре. Евгений обожал дочку, а она обожала его. Мария понимала, что дочь капризничает совсем не из-за того, что опоздала электричка, и им пришлось больше часа отстоять на платформе, где были переломаны все скамейки, и некуда было присесть. И даже не из-за отказа Марии купить мороженое, для поедания которого было еще слишком холодно. Аленка привыкла, что папа по вечерам ей читает ее любимые сказки, которые она давным-давно выучила наизусть, но все равно требует, чтобы Евгений их ей читал. Папа исподтишка, пока не видит мама, угощал ее конфетами.
– Женя, давай-ка ты разберешь сумку, а я займусь ужином, иначе мы никогда сегодня не ляжем спать. Мне завтра на работу, из клиники уже звонили, интересовались, как я. Смешно получается, я же им сказала, что поеду с ребенком на дачу, для этого и прошу сдвинуть смены.
– А они?
– А они думают, похоже, что я выпиваю где-то и на работу не собираюсь, – Мария засмеялась. – Неужели, если бы я решила уйти в запой, я бы так им и не сказала? И не верю, что я выгляжу прямо-таки такой маргинальной. Как ты там говорил? Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей?
– Это не я говорил, это Пушкин, – произнес Евгений, заканчивая разбирать вещи.
Мария отвлеклась от чистки картошки и, постукивая ножом по кастрюле, вдруг строго посмотрела на мужа. Он, улыбаясь, смотрел на нее и не мог понять, в чем дело, даже осмотрел себя, но кроме дырки на носке, выглядывавшей из-под тапка, ничего примечательного обнаружить не смог.
– Так, дорогой, посмотри-ка на меня! Признавайся, и не обманывай меня, сколько работал без перерыва? Два часа? Или три? Нет? Еще дольше? Снова красные глаза, лицо отекло. Безобразничал тут без нас? – Марина погрозила пальцем и крикнула дочке: – Знаешь, Аленка, я тебе разрешаю сегодня папу ущипнуть три раза. Представляешь, он нас не слушался и плохо себя вел!
– Папа, ты зачем не слушался маму? – Аленка схватила Евгения за руку и потянула вниз. – Зачем?
– Так получилось, дочка! Зато я тебе сегодня буду читать сказки. «Дюймовочку»?
– Нет, хочу про Бэмби! – весело ответила Аленка. – Пойду сама почитаю.
Она с визгом побежала в свою комнату. Читать она еще не умела, но делала вид, что читает, внимательно разглядывая картинки и что-то в них дорисовывая карандашом. Это казалось ей очень увлекательным занятием.
– Ты снова рисовал и не делал перерывов? Я же говорила, Женя, что так делать нельзя. И не только я говорила, но и врач. Это же все чревато, понимаешь?
– Понимаю, любимая, понимаю, – вздохнул Евгений. – Просто так получилось. Часы с минутами плетутся незаметно, секунды, словно пули, долетают следом… Что на даче? Как участок, дом? Мама уже перебралась туда? В том году она собиралась пораньше, чтобы успеть подготовить грядки.
Мария улыбнулась: муж тещу недолюбливал, но боялся в этом признаться. А, может быть, и стеснялся. Он всегда интересовался всем тем, что происходит в ее жизни, звонил и поздравлял ее со всеми праздниками, но как бы ни хотелось ему летом подольше побыть на даче, из-за тещи не мог продержаться там и пары дней. Конечно, он помогал ей по хозяйству, колол дрова, таскал воду для полива, даже полол грядки. Но беспрерывные разговоры о болезнях, травах и о том, какую ерунду показывают по телевизору, действовали на Евгения угнетающе. Мать Марии много лет проработала медсестрой в элитном военном санатории и насмотрелась всякого. Всем этим она непременно хотела поделиться.
