Салли нерешительно помахала им. Оставшись одна, она смотрела, как троица рука об руку уходит прочь. Салли была разочарована. После всего, что за долгие годы понарассказывал о Нормане Прайсе отец, она нарисовала себе романтический образ. Сплавом самых притягательных черт хемингуэевских и фитцджеральдовских героев — вот каким должен был быть этот рослый эмигрант. В жизни же он — ну не досадно ли — выглядел как самый обычный школьный учитель социалистического толка. Норман и Джои пошли выпить чаю, Чарли тем временем занялся багажом.
— Джои, до чего ж я рад тебя видеть.
— И Чарли?
— И Чарли. Разумеется, и Чарли.
Обращенное к нему потвердевшее смуглое лицо не дрогнуло.
— Норман, ты так вперился в меня.
— Гадал, что было бы, — он не стал увиливать, — согласись я уехать с тобой в Мексику.
Джои рассмеялась своим резким смешком.
— Презираешь меня? — спросил он.
— Не льсти себе, Норман.
Норман порывисто протянул руку, погладил ее по щеке.
— Ты счастлива, — спросил он, — счастлива с Чарли?
— Я успокоилась.
— А… А, понимаю.
— Я не встречала человека добрее его. И в этом, что бы там ни было, его суть.
— Ты говоришь так, будто гостиницу рекомендуешь.
— Давай переменим тему. А ты, ты счастлив?
Глядя на Нормана, она в ожидании ответа с грустью вспомнила: много было такого, что ты не позволял себе сделать, написать или сказать, потому что Норман, Норман Прайс, доцент Норман Прайс, счел бы это непорядочным. Теперь он писал триллеры. Ей захотелось уязвить его, но нежная медленная улыбка, осветившая его лицо, ее остановила: она поняла, что он огорчится не за себя, а устыдится за нее. Писать триллеры — для Нормана своего рода игра. Писательского самолюбия у него нет. И в их компании никого выше Нормана по-прежнему нет.
— Ну как, Норман, я все еще недурна?
— Красавица, ей-ей. Честное скаутское.
Он потянулся к ее губам, но тут на его плечо легла рука Чарли.
— Смотреть — смотри, — сказал Чарли, — а руками не трогай.
Норман ухмыльнулся.
— Я стоял вон там, — Чарли показал на дверь, — и минуту-другую следил за вами. И так вам было уютно вдвоем, что я чуть не возненавидел вас. Какого черта, я что, обречен вечно таскаться к аналитику?
В такси Чарли переключился на американскую внешнюю политику, долго разносил ее на все корки. Говорил он так, будто запамятовал о каком-то деле, но, как ни напрягал память, вспомнить, что это за дело, не мог, и оттого казалось, что он думает о чем-то постороннем. Чарли громил тех, кто дал слабину.
— Не торопись с выводами, — сказал Норман. — Выбор не из легких. Отказаться от полутора кусков в неделю ради чести и ради людей и идей, в которые больше не веришь…
— Чарли, Норман хочет сказать, что тебе и близко не светило столько получать в Голливуде.
Чарли положил руку на лоб, точно припарку.
— Я мог бы так поступить, — сказал он. — А ты так и поступил.
— Чарли, да я получал в университете всего-навсего сотню другую в неделю. Мало того, эта работа мне осточертела.
— Переменим тему, — сказала Джои.
— Что ж, как бы то ни было, мы тут. — Чарли сжал колено Нормана, расцвел улыбкой. — Мы с Джои. Пятнадцать лет прошло, а мы все еще вместе. Никогда не вешаем нос, никогда не падаем духом. Такие канадские весельчаки-бодрячки.
Они дружно засмеялись.
— Сколько лет мы не виделись, Норман? Пять.
— Шесть, — поправила его Джои.
Норман рассказал им про Ники. Сказал, что они могут пока что пожить в его квартире.
— Что за город! — сказал Чарли. — Я знаю, мне он понравится. Правда-правда. Я чую, мне тут повезет. — Он усмехнулся. — Ты еще не читал мою пьесу. Прочтешь — закачаешься. Салли от нее в восторге.
— Салли?
Джои объяснила, кто такая Салли. Сказала, что они познакомились на пароходе. Чарли сообщил, что пригласил ее на субботнюю вечеринку к Сонни Винкельману.
— Вот и хорошо. — Норман вынул из кармана письмо. — Вы не против, если я попрошу шофера остановиться у ближайшего почтового ящика? Хочу отослать письмо Ники.
— А что, чуть позже никак нельзя?
— Нельзя, — сказал Норман, — никак нельзя. Мой брат Ники для меня первее всего. У него завтра день рождения.
IV
Когда плотные наслоения облаков, нависших над серыми бараками Kaseme[20], внезапно прорвало солнце, Малкольм Гринбаум, кряжистый парень с большим открытым лицом, поддернул брюки локтями. Малкольма одолевали чирьи. Его толстая бугристая шея была забинтована.
— Заруби себе на носу, — веско сказал он, — идешь в город, изволь вести себя достойно, чтобы не уронить за границей звания воина Соединенных штатов Америки.
В ответ по веснушчатому лицу Фрэнка Лорда маслом растеклась улыбка. Но Ники насупился. Ему не нравилось, когда Малкольм, пусть и в шутку, попрекал его тем, что он слишком уж деликатничает. Он не хотел, чтобы его считали «другим».
Парни перебежали улицу и вскочили в армейский автобус. У окна там уже сидела Милли Демарест, прехорошенькая блондиночка, руководившая обучением штатским профессиям.
— Привет, ребята, — уронила она, точно пепел с сигареты стряхнула. — Куда путь держим — в город?
— Попала в точку.
Когда автобус выехал из ворот казармы, Фрэнк сказал:
— А у Ники сегодня день рождения.
Фрэнк Лорд был высоченный малый под метр девяносто с огненно-рыжей шевелюрой. Он никогда не сквернословил. Ходил слух, что его отец — баптистский пресвитер. Фрэнк играл на банджо. Такой, во всяком случае, ходил слух. А еще ходил слух, что его брата повесили, но точно никто ничего не знал. Разве что Ники. Фрэнк больше помалкивал, о себе сообщил только, что, как отслужит, пойдет учиться на фармацевта. А это был уже не слух.
— Ну и сколько же тебе лет? — спросила Милли.
— Шестнадцать.
— Ведешь ты себя соответственно, — сказала Милли.
— Touché[21], — сказал Малкольм.
Огромные американские машины — демонстрация, пусть и неумышленная, благосостояния победителей — были кое-как припаркованы по обе стороны Грюнвальдерштрассе. Выглянув в окно, Ники увидел привычную картину: компания армейских жен в бигуди и джинсах уныло потягивала пиво в саду Gasthaus’a[22].
— Брат Ники прислал ему на день рождения сто долларов, — сказал Фрэнк.
Ники был худощавый, долговязый, нескладный, с коротко стриженными светлыми волосами и задумчивыми синими глазами.
— Брат Ники — отсталый тип, — сказал Малкольм. — Не может простить чувакам наших лет, что мы не сложили головы в Испании и все такое.
— А что, твой брат — коммунист? — спросила Молли.
Ники скорчил обиженную гримасу.
— Мой брат — писатель-парафразист, — сказал он.
— Что-что?
— Объясни ей ты, Ума палата.
— Парафразист — это писатель, который прочтет рассказик в «Колльере», перепишет его, толкнет в «Сатердей ивнинг»[23] и огребет хорошие башли. Верно я говорю?
— Молодой человек, — сказал Ники, — за этот ответ вы получаете бар со встроенным в него «кадиллаком», а также один из трех Филиппинских островов — на выбор. Не рискнете ли ответить на следующий вопрос — выигрыш шестьдесят четыре доллара?
— Будет вам, — сказала Милли. — Вы что, не можете просто ответить на вопрос?
— Мой брат, — сказал Ники, — профессор, преподавал английскую литературу, пока его не разоблачили как агента Кремля. Выявили это путем пристального изучения его налоговой декларации. И тогда брата уволили. После чего один издатель стал ходить за братом по пятам — так ему хотелось опубликовать его исповедь. Но брат публиковать исповедь отказался. И в тот же день Норман Прайс сделал заявление, уже ставшее историческим: «Лучше быть левым, чем вице-президентом»[24]. — Ники глубоко затянулся сигаретой.
— А что дальше? — Хорошенькая руководительница засмеялась.
— Его выслали в Канаду. — Солдат еле заметно подмигнул. — Оттуда он перебрался в Европу, где обретается и сейчас, переменил род занятий — теперь он охотится за охотниками на ведьм. Точнее, золотко, мой брат составляет список головных антикоммунистических организаций для компании «Голливудские халтурщики в изгнании, инкорпорейтед». А вышеупомянутые сто долларов — плата за молчание. Золото Москвы. И я — ее мюнхенский наводчик.
— Сто долларов — большие деньги, — сказала Милли. — А Пегги об этом знает?
— Пегги его достала, — сказал Малкольм.
— А вдруг Пегги надоело, что Ники то и дело норовит подцепить каких-то немецких бродяг? Что, если Пегги, — обратилась она к Ники, — уже подустала от твоих выходок…
— Да ладно, — сказал Ники, автобус тем временем остановился. — Заглянем в «Американский дом», посмотрим, как там и что.
В креслах, расставленных по просторному вестибюлю клуба «Американский дом», развалились солдаты, из музыкального автомата несся вопль какого-то вахлака:
