Водитель, едва успев затормозить, остановил автобус на обочине шоссе и сказал с сердитой усмешкой:
— Еще один любитель «каркары»! Сколько же это будет продолжаться? И куда только смотрит ваше правительство? Можно подумать, что это повальное пьянство ему на руку — ведь все население насквозь пропитано этим ядом. Видно, правительству удобнее управлять пьяницами, его превосходительству, достопочтенному шейху Баба Туре, очевидно, это по нраву.
Сделав такое заявление, он проворно спрыгнул на шоссе и, подойдя к лежащему на дороге крестьянину, склонился над ним.
— Убирайся отсюда! — крикнул он по-французски, а потом повторил на каком-то подобии банту. — Ведь тебя раздавят, несчастный! Тебе что, жить надоело? А ну-ка, вставай, вставай! Давай я помогу тебе подняться. Да вставай же ты наконец…
Шофер заботливо поднял пьянчужку, ухватив его под мышки, но крестьянин, усевшись, упрямо оттолкнул своего спасителя, даже не раскрыв глаз. Наконец, выбившись из сил, молодой грек с покрасневшим от гнева лицом отхлестал оборванца по щекам на глазах у оцепеневшего от стыда Эссолы, который, несмотря на душившее его возмущение, оставался сидеть на месте. Он смирился со своим положением побежденного и решил отныне терпеливо сносить все. Что делать, времена изменились!
Вскоре к греку подошел молодой человек, открывший заднюю дверь автобуса, — вероятно, это был помощник води геля. Он взял пьяницу за ноги, тогда как грек продолжал держать его под мышки. Вдвоем они оттащили его в сторону, как относят раненых на поле битвы, и, словно бревно, свалили в придорожную канаву. И хотя Эссола не слышал удара падающего тела, он почувствовал, что жгучие слезы наворачиваются ему на глаза. Взгляд его затуманился.
Пока молодой грек запускал мотор, продолжая осыпать бранью правительство достопочтенного шейха Баба Туры, Эссола, стараясь избежать его взгляда, сообщил ему, что выходит на ближайшей остановке — через несколько сот метров.
— Как! Ты уже приехал? — удивился молодой грек.
— Да.
— Так, может, ты знаешь того несчастного, которого мы бросили в канаву?
— Нет, что ты! — поспешно ответил Эссола.
— Счастливо, старина! Не уезжай без меня, может, на обратном пути нам еще удастся поговорить с тобой. Пока.
Ослепленный, подобно новорожденному, впервые увидевшему свет дня, с тревожно бьющимся сердцем, полный умиления и в го же время ярости, вспыхнувшей где-то в самой глубине его существа, Эссола зашагал по дороге, следя за каждым своим движением, за каждым своим шагом. 11рислушиваясь к шуму удаляющегося автобуса, он приближался к родному дому, обветшавшему и походившему теперь на жалкую лачугу. Дверь была заперта. Он обошел вокруг дома несколько раз, внимательно приглядываясь к соломенному навесу над верандой — может быть, там спрятан ключ: уходя из дому, мать обычно оставляла его там для всех остальных членов семейства. Однако на этот раз ключа не было. За соседней хижиной чья-то неуверенная рука — вероятнее всего, это был ребенок — силилась извлечь из ксилофона мелодию старинной колыбельной песни. Эссола подошел поближе, но ребенок не обратил на него ни малейшего внимания, увлекшись своей игрой на инструменте, сделанном из деревянных палочек, утолщавшихся с одной стороны и прикрепленных к двум дощечкам, уложенным прямо на земле. Малыш стоял на коленях в пыли совсем голый, и Эссола понял, что его еще не подвергли обрезанию.
«Какое легкомыслие! — рассердился он. — Бедный мальчик, чего они ждут? Чтобы ему стукнуло двадцать, чтобы он ревел, словно бык, которого оскопляют? Нет, тут и в самом деле ничего не изменилось».
— Послушай, как ты вырос, — обратился он к мальчику. — Я едва узнал гебя. Ведь тебя зовут Нсимален?
— Амугу! Амугу! Амугу! — вместо ответа трижды прокричал мальчик.
— В чем дело, сынок? — послышался голос мужчины откуда-то из банановой рощи.
— Человек пришел.
— Что за человек, сынок?
— Не знаю.
Слабое шуршанье сухих листьев, устилавших землю, указывало на то, что мужчина направлялся к ним, хотя прошло немало времени, прежде чем он появился. Голый по пояс, в поношенных шортах, с большими мускулистыми босыми ногами, уверенно ступавшими по земле, мужчина этот был на целую голову ниже Эссолы, но на редкость плотно сбит. На его молодом смеющемся лице сверкали большие, навыкате глаза. Увидев человека, о появлении которого возвестил его сын, он остановился как вкопанный, разинув рот и вытаращив глаза от изумления. У него перехватило дыхание. Потом он завертелся волчком и, захлебываясь, повторял, смеясь и рыдая, только одно слово:
— Братишка! Братишка! Братишка! Братишка…
Не переставая твердить это слово по-французски, он обнимал Эссолу, прижимал его к своей груди, потом отпускал, кружа вокруг него, чтобы получше рассмотреть со всех сторон, а Эссола улыбался ему в ответ, хотя глаза его оставались печальными.
Голый мальчик наблюдал за поведением обоих мужчин, ничем не обнаруживая своего удивления.
— Братишка! Братишка! Скажи, что я не сплю. Скажи, что это и в самом деле ты, а не твой призрак.
— Амугу, кто это? — повелительным тоном спросил мальчик.
— Как! — с вызовом сказал Эссола. — Ты что же это, не знаешь, что папу надо звать папой?
— Ничего не поделаешь, Нсимален привык звать меня по имени. Не знаю, откуда это пошло, верно, тут и моя вина есть. Помнишь, ему было всего два года, когда ты приезжал к нам в последний раз.
— Я его сразу узнал. Упрямый мальчишка и такой же настырный, как был.
— Само его имя об этом говорит. Нет, он ничуть не изменился, куда там! А где твой чемодан, братец? Нам сказали, что ты полгода назад вышел из тюрьмы. Где ты пропадал? Почему не приехал к нам сразу? Уж не собираешься ли ты снова заняться политикой? Бедный брат! Ты и представить себе не можешь, как нам тебя не хватало все эти годы. Ты видел Мартина?
— Не спрашивай! Помоги-ка лучше перенести его. Я видел из автобуса, как он упал в канаву. Он мертвецки пьян. Боюсь, не расшибся ли он.
— И так он пил все время, пока тебя не было. Каждый день я жду какого-нибудь непоправимого несчастья. Вот уж проклятье-то!
— Если мы, черные, все еще топчемся на месте и в нашей жизни ничего не изменилось, так это по вине таких людей, как Мартин. И если когда-нибудь случится то, что ты называешь непоправимым несчастьем, может, это и к лучшему.
— Не говори таких ужасных вещей! Ты, я вижу, тоже ничуть не изменился. Ты совсем как мой Нсимален, тебя ничем не растрогаешь. Погляди на моего сына, видишь, как он шагает рядом с нами, точно настоящий мужчина. Мать сразу же хотела везти его крестить в Нгва-Экелё, а я считаю, что спешить некуда. Хотя в общем-то мне на это наплевать.
Они подошли к тому месту, где, скорчившись, лежал Мартин, он храпел, запрокинув голову и открыв рот. Они вытащили его и уложили на откосе, оба были уверены в том, что Мартин поранился или, во всяком случае, сильно ушибся, однако вскоре убедились, что пьяница остался невредим.
— На, возьми ключи, — сказал Амугу, протягивая их Эссоле. — Они были у него в кармане. Вот свинья, ни одной царапины. Правду говорят, что пьянчужек бог бережет.
— Ну что ж, остается только поздравить твоего боженьку, однако это не делает ему чести.
— Ладно, нечего смеяться.
Вдвоем они донесли Мартина до порога дома. Эссола отпер дверь, и они уложили пьянчужку на убогое ложе, застеленное тряпьем. В полутемной комнате, куда сквозь узкое оконце едва проникал слабый свет, стояла еще одна кровать, деревянная, с плетеным матрасом, но без всякого белья.
— Сейчас принесу тебе наматрасник, — сказал Амугу, толкнув кровать, словно желая удостовериться в ее прочности. — Что же касается остального, то, насколько я тебя знаю, ты, верно, прихватил с собой все необходимое. Хотя, может, сегодня тебе не хочется спать рядом с Мартином? Ты ведь его знаешь, раньше завтрашнего дня он не проснется, а за это время не раз будет мочиться. Он пьет все время с тех пор, как ты уехал. Сущее проклятье, говорю тебе. Так что, если тебе противно, можешь ночевать у нас и сегодня, и завтра, в общем, сколько захочешь.
— Я столько всего насмотрелся, братишка, что меня уже ничем не удивишь. Нет, эту ночь я хочу провести здесь. Я хочу поговорить с матерью, и лучшего времени для этого, чем ночь, не выбрать, ночью нам никто не помешает. Она по-прежнему спит здесь?
— Да, да, в соседней комнате. Единственное новшество тут — это навес, под которым она готовит, видишь, вон там. Твоей матери очень хотелось заиметь отдельную кухню, и она давно пристает к Мартину, чтобы он построил ей кухню. Уж она его донимает и так и эдак: «Разве ты мужчина? — говорит. — Ну сделай хотя бы пристройку к дому, который нам оставил твой отец, сделай ты хотя бы кухню. Докажи, что ты мужчина…» Да только все напрасно.
— А где же она сама?
