Кагда я иду спат я думаю про Мамочку и вотшто я думаю. Ты кагданибуть видел звезды ноч'ю кагда мароз? Они вроде так блиско и как бутто струна от тибя до них и ноги не стоят на земле и ты такой лехкий бутто весу нет вапще и кагда я смотрю Мамочке в глас это тоже бутто весу нет вапще и если бы Мамочка миня не держала так крепко я бы вслетела в восдух как птица.
Ты кагданибуть влетал в паучю сет кагда ни знал или засыпал на прахладной траве или пил гарячий чай кагда прастудилса и устал или гладил утку по жывотику? Вот кагда Мамочка тибя цылует это пахоже. Инокда Мамочкины губы нежные как паучя сет. Инокда прахладныи как трава и слаткие. Инокда гарячие и кусачие как суп и инокда мяхкие как утячий жывотик. И кагда ты иё цылуишь нужно гупки сложит вместе и Мамочка дышыт на тебя и это пахнет как фсе цветы в мири и ты можеш сказать это как любофь пахнет так то вот какая харошая у миня Мамочка.
Кагда ты видиш смишную весч ты смиёшса очен громко но эсли у тибя внутри секрет то нет. Токда у тебя такая асобая улыпка. И это пахоже на цветочный бутон каторый толко хочет распустица ты иво ещо не видиш зато знаеш што он красивый внутри. И вот Мамочкина улыпка такая же и сразу можно видеть все цвиты в мири сразу в тоже время. И Мамочка не улыбает фсе свои сикреты сразу и я очен терпиливая патамушто у Мамочки милионы и милионы сикретных улыпок и я иё так люблю.
Инокда Мамочка ложица и закрывает гласа и токда похожа на Марию каторую я витела в ц'ркви где свечи но я не помню хде. Но Мамочка выглядит такой харошей и милой што я начинаю дрожать от щаст'я. Мамочка наверно самое красивое што ест на свете. Но я скажу ещо што-то. Я сказала Нилсу какая у миня харошая Мамочка и Нилс сказал мистеру Генриху и я слышала Нилс сказал што эсли бы Мамочкина красота могла зажигать то вес мир бы поджекся. Нилс гаворит эта камплимент. Но Нилс инокда незнаит. Мамочка миня поджигает тожы вот. И я спрасила Нилса какое самое болшое число можно сказат про то как я лублу Мамочку патамушто я не очен расбираюс в сложении и Нилс сказал што если я напишу «бесконешно» то это будет самое балшое. Но это не выглядит много а вот милионы и милионы выглядят, но я лублу Мамочку очен сильно и я напишу ещо.
Мамочка не похожа на никово ещо патамушто ей не надо говорить эсли она не хочет. Инокда это здоровово кагда она не говорит а инокда здорово кагда говорит. Патамушто кагда она не говорит Мамочка улыбаецца и это очен харашо. У Мамочки ест такая асобая улыпка и никагда не знаиш кагда она появицца. Инокда она начинаецца с пальцеф ног а инокда с пальцеф рук а инокда с жывотика а инокда выглядываит ис глазок и с губ и это очен здорово патамушто ты знаиш што она на подходе и ждеш кагда она придет. И она приходит как подарок каторава сафсем не ждеш. И што в Мамочке харашо так это тошто все што она делаит оно как падарок. А кагда ты думаиш о Мамочке это тоже харашо. Кагда ты думаиш о лудях ты можеш думать фсякие плахие и нехарошыи вещи про боль и балезни и про другие беды но кагда ты думаиш про Мамочку то не можеш таково думат. И ты можеш думат толко харошие вещи и щасливые как про мистера Бога. И теплые. И как здорово быть мной патамушто эсли бы я была не мной я бы не знала правда?
Ест столко всяких вещей которые я хатела бы сказать но я не знаю как это сделать патамушто как сказать про любофь с карандашом и бумагой. Но можно попробовать правда веть. Такшто я папробую.
Любофь это очен смишная вещ патамушто ее нельзя увидеть и нельзя услышать и нельзя потрогать когда она у тебя ест. Тогда как ты знаеш што она у тебя ест? Вот я тибе и скажу. Кагда Нилс гаварит мне придстафь што у тибя читыре канфеты в адной руке и шест в другой то сколко у тибя будет фсиво? И я ему гаварю што у миня нет ни адной патамушто их у миня нет и если я скажу што у миня чевото ест то это будет неправда а это плохо. Кагда ктото гаварит я тибя лублу Анна откуда мне знат што это правда?
Глава 3
Самое-самое первое
У нас дома, разумеется, была Библия — одна из этих огромных томин с медными уголками. Анна иногда читала ее сама, а иногда читали ей. Сидя за кухонным столом, она с боями прокладывала себе путь через особо темные фрагменты священного писания. В школе и в церкви она получала задания, что именно ей прочитать к следующему разу, но дома читала все, что ей заблагорассудится. Это неизбежно приводило к тому, что она время от времени оказывалась в тупике и мне приходилось разъяснять ей прочитанное. Попытки понять, что то, как Адам познал Еву, было совсем не то же самое, как, скажем, Анна знала Финна, и почему именно бог спросил Адама: «Кто сказал тебе, что ты наг?» — доставляли ей массу проблем.
Чем больше она читала, тем больше ее это озадачивало. Нередко она сталкивалась с пассажами, которые, с ее точки зрения, просто не имели смысла, а также с пассажами, которые явно противоречили другим пассажам. К примеру, Лука 2:23 — «Как предписано в законе Господнем, чтобы всякий младенец мужеска пола, разверзающий ложесна, был посвящен Господу». Или тот же Лука 23:29 — «Блаженны неплодные, утробы неродившие, и сосцы непитавшие».
Тогда Анне начинало казаться, что в Библии сплошная путаница и что вопросов в ней куда больше, чем ответов; но, несмотря на все свои недостатки, Библия была прекрасна и в силу своей красоты обладала важностью и значением, а следовательно, не было никаких причин не добавить ей чуточку красоты в своем личном понимании.
Пожалуй, самым потрясающим качеством Анны было то, что она всегда умудрялась, к величайшему собственному удовлетворению, сводить воедино идеи настолько разнородные, что у нормальных учителей просто волосы вставали дыбом.
Как-то раз она, к моему несказанному удовольствию и собственной гордости, непринужденно связала в стройную концепцию тени, математику, бога и еще целый ряд явлений.
Вот как это случилось.
Однажды вечером я объяснял Анне, как определять время по солнечным часам. На следующий день с утра пораньше я отвел ее на двор ближайшей церкви, где как раз были солнечные часы, чтобы она могла посмотреть на них в действии.
Я показал ей на вертикальную часть, которая отбрасывает тень, и сказал, что вот она называется «гномон».
Разумеется, мне пришлось написать это слово крупными буквами на листке бумаги. В тот же день мы отыскали его в словаре. Определение гласило: «Это та часть параллелограмма, которая останется, если из него изъять построенный от любого его угла подобный ему параллелограмм меньшего размера».
Эта идея муссировалась в течение года, пока не превратилась в другую, еще более интересную. Больше всего Анну зачаровывало то, что термин произошел от греческого слова, означающего «указатель».
Когда она тщательно записала его на очередном клочке бумаги, ее глаза вдруг натолкнулись на следующее слово в колонке словаря — «гнозис», познание духовных тайн.
Это заставило Анну кинуться на поиски всех слов, которые начинались с букв GN, что, надо признать, является довольно странной комбинацией. Все найденное она тоже с гордостью записала — gnarled, gnash, gnat, gnathic, gnaw, gneiss, gnome, gnomic, gnomon, gnosis, gnu.[6]
Анна чувствовала, что все эти странные слова, поголовно начинающиеся на GN, именно в силу такого необычного начала должны иметь между собой нечто общее. И, кроме того, на той же странице было и слово GOD.[7] Я попытался было ей что-то объяснить, но в моем мнении больше не было нужды — она нашла ключ, и все слова на GN обрели смысл.
Интуиция — это искусство случайно делать счастливые и неожиданные открытия.
Еще в один вечер мы с ней снова сидели на кухне и царапали на клочках бумаги всякие числа и прочие потрясающие вещи. Я пытался открыть Анне тайны двоичной системы счисления, задавая ей вопросы типа, какое минимальное количество гирек и какого веса нам потребуется, чтобы взвесить любой предмет весом от 1 фунта до 1000 фунтов; через некоторое время до нее дошло, как это можно было бы сделать:
1, 2, 4, 8, 16, 32, 64, 128, 256, 512.
Было совершенно ясно, что эти 10 гирек вместе будут весить 1023 фунта. Это оказалось одним из тех потрясающих открытий, которые нужно было обязательно записать и сохранить на будущее.
Все это выглядело очень мило и стройно, но проблема в том, что вещи далеко не всегда согласны стоять по струнке, как вы того от них хотите. Зеленщик на рынке, к примеру, явно имел собственную точку зрения на данное явление. Анна потащила меня на рынок, чтобы продемонстрировать это новое чудо. В процессе своих разработок мы всегда клали предмет, который нужно было взвесить, на левую чашу весов, а гирьки — на правую, но товарищ за прилавком, видимо, придерживался собственной методики, потому что клал гирьки на обе чаши. Все говорило в пользу того, что он жульничает, но мы все же отправились домой, чтобы проверить свои выводы. В первом случае мы клали гирьки только в правую чашку, а во втором их можно было класть хоть в правую, хоть в левую, хоть в обе сразу, и числа, которые мы получили в первом случае, разумеется, не годились для второго, так что мне пришлось объяснить, как вычислить массу гирек для второго случая, и они оказались вот такими: 1, 3, 9, 27, 81, 243, 729.[8]
