Каору проехал на пароме туда и обратно, дважды посмотрел на статую Свободы, и этот город стал ему немного ближе.
Потом на метро он вернулся на Четырнадцатую улицу, зашел в кафе, оформленное в старинном стиле, заказал гамбургер «Спешиал» и ананасовый сок. Подражая латиносу, который сидел за столиком напротив и ел то же самое, Каору щедро полил средне-прожаренный гамбургер кетчупом «Хайнц» и откусил большой кусок Он жадно поглощал гамбургер, будто соревновался с латиносом – кто справится быстрее. Наевшись, Каору стал размышлять о том, что ему нужно сделать в Америке.
Как и предвидела его старшая сестра Андзю, без Фудзико Каору впал в депрессию и пустился во все тяжкие, так что на него было больно смотреть. Когда чувства тускнеют, когда все окрашено в однообразные тона, когда нет ни радости, ни грусти, человек мучит сам себя, будто расцарапывает болячку. С тех пор как у Каору поменялся голос, он стал немногословен и спрятался в своей скорлупе, того и гляди порежет себе вены. Чем бы отвлечь Каору от желания покончить с собой? Эти размышления привели Андзю к выводу: надо отправить его к Фудзико. Сестра считала, что лучшего способа вылечить Каору не существует.
Он поставил себе цель встретиться с Фудзико, невзирая ни на какие препятствия, но достичь ее было не легче, чем туристу, посетившему с экскурсией Белый дом, побеседовать с президентом. Конечно, ему не терпелось сейчас же отправиться туда, где можно почувствовать дыхание Фудзико, коснуться ее улыбки. Бог с ним, с президентом, Фудзико наверняка приняла бы посылку по имени Каору. Но он сам не соображал, чего хочет. По меньшей мере раз шесть в день он бормотал себе под нос «Я люблю ее. Я хочу увидеть ее. Я хочу, чтобы она любила меня».
Но эти желания находились под семью замками. А механизм любви не мог прийти в действие, не открой он замки один за другим. Да и сами желания были смутными, непереводимыми на язык действий и поступков. Даже если бы он увидел ее перед собой, он бы растерялся, не смог бы пошевелиться, связать и двух слов. Пожал бы ей руку. Ну, это ладно. А потом что? Поцеловал бы ее. Но не в губы, а в щеку, по-дружески. Американка бы позволила. Но если Фудзико застесняется и уклонится от поцелуя, что ему делать дальше? Пригласить ее поужинать? А если она посмотрит на часы и скажет: «Ой, извини, у меня сейчас свидание с Дэвидом»?
До Бостона – четыре часа на поезде, до сердца Фудзико – пять лет. Чем ближе к Бостону, тем опаснее. Сама поездка в Америку может оказаться напрасной. Чтобы избежать риска, нужно подстраховаться. По совету своего отца Сигэру он решил зайти в нью-йоркский филиал «Токива Сёдзи» и устроиться слушателем в университет. А потом договориться об уроках вокала с преподавателем из Джульярдской школы. Тогда, по крайней мере, у него будет оправдание своего приезда в Америку, и он выиграет время, чтобы набраться смелости для встречи с Фудзико.
Он поднял глаза от тарелки с остатками картошки-фри и вдруг заметил, что латинос бросает в его сторону жаркие взгляды, проявляя к нему явный интерес. Встретившись глазами с Каору, латинос поджал губы и подмигнул ему. Догадавшись о его намерениях, Каору быстро рассчитался и поспешил в гостиницу.
Каору приняли слушателем на театральный факультет Нью-Йоркского университета, а меццо-сопрано, когда-то певшая в Метрополитен-опере, согласилась давать ему уроки вокала. Каору не интересовали ни театр, ни опера, зато сам он заинтересовал доцента театрального факультета и эту певицу.
Господин Маккарам наряду с преподаванием в университете ставил пьесы собственного сочинения в маленьком театрике в даунтауне и читал прозу со сцены. Его манера говорить, походка и даже любовь ко всему японскому не оставляли никаких сомнений в том, что он гей. Не успел Каору войти в аудиторию, как господин Маккарам пригласил его сыграть в своей пьесе. Он забросал Каору предложениями, не давая ему опомниться:
– Ты идеальный Бог Смерти, каким я себе его представляю. Мы оденем тебя в белый смокинг, лицо загримируем белилами. Тебе и играть ничего не надо будет: стой себе молча и смотри вдаль отсутствующим взглядом. Главное здесь – твой облик человека из непонятно какой страны. Придешь?
Напор господина Маккарама был угрожающим. Проще согласиться, чем объяснять причину отказа. Господин Маккарам вырвал у Каору лист посещения, подписал его, дал бумажку с адресом театра, сказав:
– Приходи завтра в три, – и протянул ему руку, прощаясь.
Раз уж собрался в Нью-Йорк, исправь там свой поменявшийся голос, – сказала Каору его мать, Амико Токива. Забота о голосе Каору была поручена меццо-сопрано, которая когда-то произвела хорошее впечатление на семью Токива, выступив на гала-концерте, который они спонсировали.
Меццо-сопрано Мария Попински, полька по происхождению, жила в Верхнем Ист-Сайде. Придя к ней, Каору вместо приветствия достал ноты незаконченной «Песни мертвых», последнего произведения своего отца Куродо. Конечно, мадам Попински не слышала о композиторе-неудачнике по имени Куродо Нода, но, просмотрев ноты, она села за рояль и попросила Каору спеть. От волнения Каору начал в высоком регистре – он запел грустную мелодию на слова завещания Наоми, приемной матери Куродо.
В гроб ложишься один.
Но к чему печалиться?
Мертвые сотканы из той материи,
что и те, кто нам снится.
Мы встретимся, как только захочешь.
Мадам Попински попросила Каору объяснить ей смысл песни, и он кое-как перевел. Ее до глубины души тронула эта мелодия, написанная его отцом на предсмертные слова бабушки, в исполнении сына и внука. Она попросила Каору поподробнее рассказать о его семье. И он поведал ей трагическую историю любви своей прабабушки Чио-Чио-сан, рассказал он и о путешествии Джей Би.
– Значит, ты потомок мадам Баттерфляй в четвертом колене, да? – Мадам Попински пристально вглядывалась в лицо Каору, стараясь не упустить ни одной черточки – линии носа, формы лица, цвета глаз. Она не меньше пятидесяти раз исполняла роль Судзуки в опере «Мадам Баттерфляй», и служение Чио-Чио-сан в подлинном смысле слова стало ее призванием. В опере у Судзуки не было выбора: она оставалась всего лишь свидетельницей самоубийства Чио-Чио-сан. Попински уже не пела партию Судзуки, но ведь и сейчас в каком-нибудь театре мира Чио-Чио-сан продолжала убивать себя. А оставшийся один мальчик Торабуру – Чайные Глаза приходил к могиле матери, так и не узнав причину ее смерти. Но пока трагедия Чио-Чио-сан тысячи раз разыгрывалась на театральных подмостках, реальное время не стояло на месте, и сейчас перед Попински – правнук мадам Баттерфляй. Даже если это было ложью, Попински решила в нее поверить.
– Судьба любит шутить. Надо же было прислать ко мне правнука мадам Баттерфляй. Если мне скажут: научи его петь, – я научу. Наверное, и самой Чио-Чио-сан хотелось бы этого.
Мадам Попински похвалила природные данные Каору и пообещала, что его жесткий и глухой голос месяца через три превратится в блестящий тенор такой красоты, что случайные прохожие станут за три квартала оглядываться, услышав его. Она согласилась давать ему уроки два раза в неделю.
Каору пока не мог выбрать время для поездки в Бостон. У господина Маккарама были свои планы. Он молниеносно взял Каору в оборот и втянул его в клубок странных дружеских отношений. В доме у Маккарама постоянно толклась необычная публика: бодибилдер, зацикленный на классической музыке; библиотекарь, в свободное от работы время танцующая в стриптиз-баре; актриса, помешанная на своей игуане и называющая ее «мой милый»; поэт-мясник; фотограф с Мадагаскара… Через неделю после приезда на Манхэттен Каору съехал из гостиницы «Челси» и стал снимать комнату у Маккарама. Когда Каору пришел к нему за советом насчет гостиницы, Маккарам сам предложил ему пожить в студии, отделив там комнату перегородкой, поскольку найти квартиру на Манхэттене не так-то просто.
Каору никак не мог представить себе, что могло связывать Сигэру Токива с господином Маккарамом, но он все понял, когда узнал, что на самом деле они ни разу не встречались. По словам господина Маккарама, он работает советником в отделе развлечений нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи» и помогает закупать фильмы, мюзиклы и телевизионные сериалы. Услышав, что сын Токива отправляется в Нью-Йорк, он сам вызвался опекать его.
На своих лекциях по истории театра господин Маккарам не только отчаянно жестикулировал и размахивал руками, делясь своими широкими познаниями в теории драматургии, но и показывал видеозаписи спектаклей с участием известных актеров Шекспировского театра, кинофильмы и сцены из опер. Он говорил и о том, какая игра и какая сценография по вкусу зрителю. Весьма иронически господин Маккарам описывал известные театральные приемы, которыми пользовались президенты разных времен, а порой даже изображал в лицах Кеннеди, Джонсона, Никсона, Картера и Рейгана.
