Это был тот парень, с которого Михол Лински не сводил взгляда, и теперь, убежденный, что не обидит невинного, он нанес удар.
— Тут много людей, не тебе чета, — сказал Михол Лински, — и им лежать на Клун-на-Морав, пока не наступит конец света.
Он обвел кладбище скрюченными пальцами правой руки.
— Тем, кто будет лежать на Клун-на-Морав до конца света, — подхватил, хрипя, Кахир Бауз, — нечего стыдиться… Им нечего стыдиться. Запомните это, молодой человек.
Михолу Лински пришлось не по душе то, что Кахир Бауз прервал его, решив прийти ему на помощь. Ему как будто указали, будто он — это он-то! — промазал, забивая гвоздь.
— Да ладно вам. Где же все-таки копать могилу для ткача? — спросил близнец, пытаясь извлечь выгоду из досады гвоздильщика — гвоздильщика, которому указали на то, что он не попал по гвоздю.
— Вы будете копать там, где похоронены все его родичи, — ответил Михол Лински.
— Для этого мы как будто и пришли сюда, — вмешался другой близнец. Подражая старикам, он произносил слова медленно. Сначала его красивое лицо разгладилось, а потом вокруг глаз прорезались морщинки-смешинки, и когда взгляд Михола Лински, дернувшись, застыл на красивом смуглом лице этого второго из близнецов, то и у него лицо сначала разгладилось, а потом вокруг глаз прорезались морщинки-смешинки, отчего у Михола Лински возникла беспокойная мысль, а не нарочно ли сбивают его с толку юные могильщики?
— Вы выкопаете могилу… — произнес он с некоторой горячностью и опять подивился тому, как Кахир Бауз перехватил его слова, словно вырвал молот из рук.
— …там, где мы скажем, — закончил фразу Кахир Бауз.
До того неприятно стало Михолу Лински, что он покачнулся и всем своим длинным кособоким телом дернулся в сторону, однако тотчас остановился. Он решил совершить злое дело. Он решил совершить такое злое дело, какое было похуже, чем выбить костыль у несчастного калеки, и могло сравниться разве что с воровством святой воды из комнаты умирающего. Незамедлительным и подлым раскрытием могильной тайны ткача он решил и Кахира Бауза и себя лишить радости последнего дня пребывания на земле Клун-на-Морав!
— Вот это место, — сказал Михол Лински, повернувшись к остальным. — Здесь и копайте.
Все двинулись к указанному месту, и первым — с поразительной живостью — Кахир Бауз, стуча своей мерзкой палкой по попадавшим под нее камешкам.
— Между этими двумя могилами, — сказал Михол Лински, и могильщики мгновенно и грозно подняли одинаковые лопаты, словно всадники на учениях — сверкающие мечи. — Между этими двумя могилами, — вновь поднял голос Михол Лински, — и есть могила Мортимера Хехира.
— Стойте! — закричал Кахир Бауз. Он впал в ярость, он был вне себя и даже ударил палкой по спине одного из могильщиков, после чего оба развернулись к нему, словно один удар причинил боль обоим.
— Эй, потише, — сказал первый могильщик.
— Эй, потише, — сказал второй могильщик.
— Сами потише, — крикнул Кахир Бауз и обратил подрагивавшее лицо к Михолу Лински. — Что это ты говоришь насчет двух могил?
— Я говорю, — даже не стараясь сдерживать гнев, отозвался Михол Лински, — что здесь могила ткача.
— Какого ткача?
— Мортимера Хехира, — ответил Михол Лински. — У нас нет другого ткача.
— Джулия Рафферти разве ткачиха?
— Какая Джулия Рафферти?
— Повивальная бабка, упокой, Господи, ее душу.
— Какая же она ткачиха, если она повивальная бабка?
— Откуда мне знать? Но я скажу тебе то, что знаю и знал всегда: здесь похоронена Джулия Рафферти, а никакой не ткач.
— А я говорю тебе, это могила ткача.
— А я говорю тебе, никакая это не могила ткача.
— Пусть меня возьмет смерть, как она взяла моего отца, но ткач похоронен тут.
— Ни один ткач не был похоронен тут, сколько ткачи живут на нашем свете. Здесь сплошь Рафферти.
— Нет, эта могила кишмя кишит ткачами.
— Вы только послушайте его, кишит мертвыми ткачами.
— Их тут не счесть — что верно, то верно.
— Да Мортимер Хехир приготовил для себя чистенькую могилку, хотя ни разу не похвастался ею, — глубокую, сухую, славную и уж точно пустую. Да тебе пришлось ли видеть могилу его отца?
— Пришлось, честное слово, видел я его могилу… сорок лет назад, день в день.
— Сорок лет назад… Шестнадцатого мая будет уж пятьдесят один год. Еще бы мне не помнить, ведь у меня и зацепка есть, потому что на другой день я сбежал в солдаты, а тетка бегом за мной, да и выкупила меня через неделю, это меня-то, когда я мечтал о большом будущем.
— Оставь в покое солдат и свою тетку тоже, мы тут ради ткача. Вот место, где был похоронен последний ткач, и я больше тебе скажу. По прямой линии отсюда…
— Ага, еще и прямая линия! На Клун-на-Морав, кроме тебя, Михол Лински, никому и в голову не придет говорить о прямой линии. Такой здесь никогда не бывало и не должно быть.
— По прямой линии, отмеренной по правилам…
— По прямой линии, отмеренной кривыми ногами, да еще спотыкающимися, да еще когда нога за ногу заходит от выпитого…
— Ты можешь меня выслушать?
— Никогда у меня не получалось выслушивать тех, кто несет околесицу. Кому-кому, но только не тебе говорить о прямых линиях, когда ни одна картинка не задерживается в твоей голове из-за тучи искр, летающих у тебя перед глазами.
— При чем тут искры и картинки, когда по прямой от могилы ткача была могила Кэссиди.
— Каких еще Кэссиди?
— Да тех, что пасли скотину для О’Ши.
— Каких таких О’Ши?
— О’Ши Руадх из Каппакелли. Хоть кого-то ты знаешь или у тебя совсем память отшибло?
— Хватит о Каппакелли! Кому интересно слушать о Руадхе О’Ши, о нем самом и его потомках, о его детях и родичах? Проклятые, награбили себе земель!
— Вот это точно. А уж как им не терпелось наложить свои рыжие лапы на этот кусочек травы и тот кусочек луга.
— Да им все подавай, что луг, что болото.
— А вот Мортимер Хехир был честным ткачом, к его рукам ни шерстинки чужой не прилипло.
— Лоб у него светился честностью и во дворе, и над станком.
— Вот только поругаться любил, когда выходил со своей трубкой на порог.
— А теперь будет лежать рядом с Руадхом О’Ши.
— И что Руадх О’Ши получил в конце концов?
— Я скажу тебе. Он получил столько земли, сколько хватило бы и слепому скрипачу.
— Ровно столько, чтобы засыпать макушку и пятки! А ты говоришь!
— Черта с два ему удастся выдавить из себя хоть слово. Все они тут молчат, на Клун-на-Морав.
— Ничего не стоит обсуждать нас, когда мы упакованы в деревянные ящики.
— Вот и ткача закопают, прыснув ему в лицо святой водой.
— И Джулию Рафферти тоже закопали, прочитав над ней молитвы, а ведь не было в ее времена женщины красивей, здоровей и веселей, да и повитуха она была искусная.
— Какой бы она ни была, да хоть трижды искусная, а нет ее тут, это я говорю!
— Полагаю, ты хочешь, чтобы я вытащил ее из земли и показал тебе?
— Да что ты, Кахир, нет, конечно. Вряд ли из вас получится красивая пара, о Джулии уж что говорить, но ведь и ты на ладан дышишь.
За этим последовал медленный, трудный, вымученный обмен репликами между двумя знатоками, которые шли от могилы к могиле, соревнуясь в том, чья память лучше, чье воспоминание достовернее, опровергая высказывания друг друга, оспаривая такие подробности, о которых никак не мог знать посторонний человек, и камня на камне не оставляя от знаний соперника, пока все вокруг не оказалось под грудой их доводов. Оба могильщика следовали за стариками в угрюмом молчании, выказывая свое нетерпение только жестами и взглядами, и вдова ткача с несчастным видом совершала обход кладбища, чувствуя себя все хуже и хуже после очередного отвергнутого места, словно особо исключительное кладбище Клун-на-Морав не принимало ее покойного мужа и лишало его заслуженных привилегий. Как все великие эпосы, спор закончился на том, с чего начался. Ни до чего не договорившись, ни на чем не сойдясь, старики в конце концов выдохлись. Михол Лински уселся на перевернутое безобразное надгробие, а Кахир Бауз прислонился к памятнику, наполовину ушедшему в землю и напоминавшему корму покинутого морского корабля. Так они отдыхали, не сводя друг с друга глаз, подобно парочке зловещих грифов.
Могильщики понемногу теряли терпение. У них стояло дело. Ткача надо было похоронить. Время поджимало. И они, отойдя в сторонку, решили держать совет. Когда братья обменялись мнениями, они коротко рассмеялись, подводя итог.
— Михол Лински прав, — произнес один из братьев.
Михол Лински просиял. Зато Кахир Бауз выглядел так, словно его отхлестали по щекам. Он отодвинулся от памятника.
