Меня пленяет целомудрие камерной драмы, думает он, повторяя эти слова для себя.
События будут происходить в реальном времени: воскресенье, колокол созывает прихожан в церковь, пастор больше не может сказать им, что верит в Бога.
Он понимает, что на самом деле никогда не верил в Него.
Месса представляется ему невыносимым, совершенно пустым ритуалом.
Точно так же, как всегда казалось мне самому.
Я хочу рассказать о пасторе, который выполняет свою работу.
Я хочу рассказать, каким был бы я, думает он, если б уступил чужим требованиям и стал пастором.
Киоск на площади Юрхольм закрыт, светло-зеленые дверцы заперты, на них висячие замки. Гибкие снежные ленты извиваются над опустевшей мостовой. На холостом ходу он останавливается у края дороги. Интересно, что он собирается делать дальше? Надо вернуться домой и позвонить Кэби, пока еще не поздно. Приготовить ужин. Сесть в своем кабинете и писать. Он принимается медленно бить рукой по рулю, затем откидывается назад и понимает, что пачка шоколада есть у него в мастерской.
В шкафчике над раковиной.
Он, не раздумывая, едет в сторону Стокгольма.
* * *
Ингмар запирает дверь изнутри, разувается, идет к кухонному закутку, открывает шкафчик, видит пакет с монетами из горького шоколада, лежащий на полке, закрывает дверцу и забирается на подоконник.
Дует на руки.
Снег на наружном подоконнике тает, думает Ингмар, глядя на улицу. Ржавая изгородь у бетонной стены. На платформе желтого экскаватора лежит выкопанный из земли дорожный знак с бетонной конической опорой.
Он смотрит на развороченную мостовую возле Карлаплана.
Кучи булыжников покрыты снегом. Дрожащие блики на огненно-желтой оградительной ленте.
С тяжестью в теле он ложится в кровать и думает о том, что завтра утром надо бы прогуляться к Йердет и взглянуть на Дом радио. Жильцов с улицы Кунгсгатан уже начали переселять.
Он звонит в бременский «Хилтон».
По словам Кэби, гостиница расположена неподалеку от филармонии «Ди Глоке».
Через пару часов в маленьком зале она исполнит своих четырех романтиков — Брамса, Шопена, Шуберта, Шумана, — и голос ее звучит спокойно и отстраненно.
Рядом со светло-серым телефоном на тумбочке стоит белый будильник. Задняя крышка с опущенной медной лапкой, два рифленых ушка. Стакан с тонкими известковыми кругами от высохшей воды.
— А по-моему, это у тебя странный голос, — устало говорит Кэби. — Ты дома?
— Да, — отвечает Ингмар, чтобы не пришлось объяснять эту позднюю поездку.
Широкий прямоугольник открывает в выгоревших обоях с медальонами темное окно, оставшееся после фотографии, которая выпала из рамки на пол.
— Что ты хотел? — спрашивает Кэби.
— Ничего, понимаешь… Я разговаривал по телефону с отцом, думал пригласить его на премьеру, но… не знаю.
— Вы поругались?
— Нет, просто я хотел… хотел рассказать ему про новый фильм, чтобы…
— Зачем? — перебивает она. — Вот скажи мне зачем? Это глупо. Ему никогда не нравились твои фильмы.
— Я об этом не знаю, — говорит Ингмар. — Плевать я на это хотел. Надеюсь, он их ненавидит.
— Неправда.
— А все потому, что этот человек страшно недоволен своими сыновьями. Страшно недоволен. Он не понимает, почему мы не стали пасторами. Почему мы вместо этого занимаемся какой-то ерундой.
— Да.
— Поэтому я хочу сделать фильм о том, каким бы я был пастором, — говорит Ингмар. — Хочу показать ему, что бы из этого вышло. Сколько удовольствия это всем доставит.
— Хотя кто знает, как бы все обернулось, — отвечает Кэби. — Я была бы пасторской женушкой.
— Да, если б я не убил ее этой ночью.
— Пока я спала, — с облегчением произносит она.
— Я решил, пусть его супруга несколько лет побудет мертвой. Поэтому пастор и потерял веру, можно и так сказать.
— Значит, женщин в фильме не будет?
— Только одна — учительница, любовница пастора.
— А кто будет…
— Я хотел…
— Что?
— Я хотел, чтобы ее сыграла Ингрид[5].
— А не слишком ли она красива для этой роли?
Ингмар мягко ощупывает свой живот, пустой чувствительный желудок глухо отвечает на прикосновение, содрогается.
— У тебя усталый голос, — говорит Кэби. — Ты поел?
— Не успел приготовить…
— В холодильнике было телячье филе — сходи посмотри.
— Нет, я…
— Иди-иди. Я подожду.
Ингмар кладет трубку, ходит с дурацким видом по комнате, заглядывает в пустой холодильник в кухонном закутке и кричит Кэби, что она была права. Возвращается и бормочет, что поставил мясо на плиту.
— А я как раз вспомнила, что выкинула остатки.
— Значит, я ошибся.
На улице гулко лает собака.
— Ты не дома?
— Дома.
В квартире этажом выше кто-то пробегает по комнате и хлопает дверью.
Ингмар поворачивает будильник, смотрит на отпечаток пальца на стекле циферблата. Вспоминает фотографии, стоявшие на тумбочке у отца.
Портрет его собственной матери и портрет Нитти. Маминого там не было никогда. И фотографии сыновей тоже.
Посреди разговора о мелодике «Похождений повесы», о хоре проституток на второй сцене, после недолгой паузы, раздумий, Кэби вдруг говорит, что, как только он влюбится в другую, он должен ей сразу об этом сказать.
— О чем ты? — спрашивает Ингмар, пытаясь изобразить веселое удивление.
По телефонным проводам, сквозь мигающие соединения, отголоски расстояний Ингмар вдруг слышит какое-то движение в гостиничном номере Кэби, кто-то крадется по металлическому листу, капает на мокрый ковер.
— Мне кажется, что-то происходит, — спокойно произносит она. — Я по себе замечаю, когда я в отъезде.
— Что ты замечаешь?
— Знаешь… — начинает она. — Когда мы встретились, все было в таком, что называется, романтическом сиянии, и это казалось довольно эротичным — правда? Но ведь надо идти дальше… и это не значит, что все к худшему, как ты любишь повторять. Мы получили нечто более реальное. Я согласна, но после моей поездки в Бордо я была немного напугана, потому что твоя потребность во влюбленности гораздо больше моей.
— Кэби, что случилось?
— Ничего, — отвечает она. — Я встретила Святослава Рихтера и поняла, что это очень приятный и интересный человек.
— Ты что, переспала с этим…
— Прекрати, — перебивает она. — Я никогда не стану тебе изменять.
— Но если ты изменила, значит, ты лжешь.
— Мы ужинали в этом самом «Ле Жарди чего-то там».
— А потом? Вы поужинали. Что было дальше?
Мы выключили ночники в изголовье и переспали, думает Ингмар.
Все такие же слепые, желательно с закрытыми глазами, мы искали друг друга.
В мерцающей темноте.
Глубоко утопая в затихающей роскоши «Оперы»: изогнутые балконы, ложи и вертящийся пол.
Кэби попыталась прошептать что-то о том, что обоим и без того было известно, одновременно приподнимая зад.
Осторожно, почти деловито, Ингмар задирает ее батистовую ночную сорочку.
Неожиданное тепло.
Их тела наливаются страстной тяжестью при мысли о том, что если они продолжат, то могут зачать ребенка, — и, не сговариваясь, продолжают.
Молча обвиваясь телами.
Он видит это сквозь стеклянную перепонку, наполненную водой, сквозь запотевшую банку из-под варенья, сквозь огромный парник, ледяной кубик, ночью наполненный светом.
На коробке шоколадных конфет «Дросте» куда-то спешит маленький человечек с тростью. На нем остроконечная шляпа, вместо тела шоколадная плитка.
Ингмар трет глаза запястьями и смотрит в окно.
Небо постепенно отделяется от черного поля.
Маленькие листья на ветвях плакучей березы пока неразличимы, хотя солнце уже ласкает кроны деревьев.
Тень от дома падает на весеннюю травку, пробивающуюся сквозь толщу бурой прошлогодней листвы.
В спальне звонит будильник, который тотчас выключают. Кэби идет в туалет, спускает воду и приходит на кухню.
— А вдруг на этот раз я забеременела? — сонно произносит она у него за спиной.
В голосе звучит едва скрываемая улыбка. Ее тело все еще хранит в себе тепло долгого сна.
— Я совсем забыл, что тебе надо в Вестерос, — говорит он.
— Ты давно проснулся?
— Нет.
— Я слышала, как ты вставал без десяти пять.
— Да, я опрокинул полку со всеми продуктами в холодильнике, — отвечает он. — Наверное, крепеж сломался к чертовой матери.
— В субботу попробую починить, — бормочет она, наливает воду в эмалированную кастрюлю и ставит ее на плиту.
Немного погодя кастрюля начинает шипеть.
— Ты едешь в Росунду или у тебя другие планы?
