Покончив с изобретением правильного питания для кактусов, она принялась за меня. Ее робкие салатики в сочетании с лекциями о вреде ресторанной пищи вызывали слезу умиления. Мои намеки (каюсь, порой не слишком вежливые) приводили к довольно печальным сценам, так что я вскоре осознал их бесполезность. Слушая скрип собственных челюстей, мне хотелось вскочить из-за стола и закричать: "Черт возьми! Неужели ты не понимаешь, что все твои старания бесполезны? Я и так ценю тебя на десять порядков больше, чем самую лучшую акустическую систему. Да, ты богиня, и я, если хочешь, буду поклоняться тебе, но не требуй слишком многого. Я готов на ежедневные молитвы, сложение благодарственных гимнов, курение благовоний, человеческие жертвоприношения — только скажи. Но зачем заставлять меня есть эти кошмарные картофельные пирожки, обуглившиеся с одного бока и совершенно сырые с другого? Даже самые суровые боги никогда не проявляли такой жестокости. Житейские мелочи — не их стихия, и тебе тоже никогда не суждено научиться плавно скользить по кухне в пушистых домашних тапочках на босу ногу."
Я терпел, но атмосфера сгущалась, а она была слишком чутким инструментом, чтобы не реагировать на это. Ее нервная натура нуждалась в успокоительном, отупляющем средстве, и она его нашла. Теперь Наталья часами закрывалась в моей музыкальной комнате, откуда доносилось инопланетное стрекотание электронных звуков, тем более нелепое потому, что мой музыкальный комплекс не был приспособлен для такой музыки — в нем не было даже сабвуфера. Вскоре это болезненное пристрастие приобрело характер настоящей наркотической зависимости. Наталья осунулась, глаза ввалились, даже голос — о ужас! — стремительно начал тускнеть. Под электронные пассажи ее стали посещать странные видения, иногда Наталье казалось, что ее тело трансформируется под воздействиями звуковых волн, выворачиваясь наизнанку, как бутылка Клейна. Жалкие попытки игры в домохозяйку наконец прекратились, но легче не стало. Кончилось тем, что я однажды ворвался в комнату (грохот "Оксиджена", опустевшие глаза, следящие за очередной изменчивой галлюцинацией, ниточка слюны свисает из уголка открытого рта…), привел ее в себя парой пощечин и переломал все диски с этой мерзостью, порвав от усердия ладонь. Наталья смотрела на производимые мною разрушения, не мигая и лишь изредка всхлипывая, потом неожиданно поднялась и, как заводная кукла, направилась к аппаратуре. Я сперва хотел было ее остановить, но не сделал этого. Напротив, мною овладел довольно задорный интерес. За последствия я не волновался, мне уже было все равно. Слишком долго я метался от остатков своей привязанности до ненависти (неоправданной и гнусненькой, и поэтому особенно лютой). Должно быть, в тот момент я как раз находился на полпути между ними — в точке абсолютного равнодушия.
Довольно уверенной походкой она подошла к системе и начала по одному отсоединять провода — сначала от аккумуляторного блока, затем от усилителей и акустики. Освобожденные кабели она залихватски закидывала на плечо, так что при каждом ее движении они тихонько шуршали и извивались, словно гадюки. Отобрав таким образом пять проводов, она стянула их в жгут и принялась завязывать узлы. Пальцы почти не слушались Натальи, и я устроился поудобнее в кресле, наблюдая за ее стараниями. Наконец, ей удалось завязать две петли на концах жгута — одну побольше, другую поменьше. Сделав пару неуверенных шагов к центру комнаты, она неожиданно вернулась к усилкам и, нагнувшись, поцеловала торчащую вверх еще теплую колбу ГМ-70. Она глубоко вошла ей в рот, так что отпечатки губной помады остались почти у самого основания лампы. Затем Наталья встала под крюком, торчавшим из середины потолка (отвратительно звеневшую люстру я убрал из комнаты еще в самом начале конструирования системы).
Она пыталась накинуть маленькую петлю на крюк, забавно подпрыгивая и приседая после каждого прыжка, словно в реверансе.
Несчастное неумелое существо, скрипка, умеющая говорить! Ничто ей не удавалось сделать как нормальному человеку, даже повеситься. В моем присутствии, на скользких проводах, которые наверняка развяжутся под тяжестью тела… Да если ей и удастся укрепить удавку на крюке, как она сможет поместить голову в петлю, если во всей комнате нет ни одной табуретки, а в единственном кресле сижу я!
Вечером того же дня Наталья ушла. Точнее, просто исчезла. Я даже не слышал, как она закрыла дверь.
Я сделал странное открытие. Неделю — или, может быть, две недели назад? — мой правый глаз окончательно перестал видеть. Крайне занятно наблюдать его в зеркале — кажется, что из моего собственного черепа на меня холодно глядит какое-то другое существо. Я решил отметить это событие способом, показавшимся мне тогда довольно забавным — прокрутить пару-тройку дисков Ширинга и Рэя Чарльза. Я намеренно не употребляю слова "прослушать" — звуки уже давно исчезли и ежедневное наблюдение за колебаниями света в электролампах превратилось в необходимый ритуал, позволяющий сохранять видимость нормального образа жизни. К тому же, если поднести руки к акустической системе (так в холодную погоду греют ладони у костра), можно по колебаниям реконструировать значительную часть знакомой музыки.
Приблизительно через час случилось удивительное — у меня возникло стойкое ощущение, что я вновь слышу звуки! Конечно, они были на самом пороге восприятия — точнее, робко толпились за этим порогом, но их существование было абсолютно осязаемым. Это невозможно описать, но каждый любитель лампового звука легко поймет меня — даже до начала воспроизведения музыки включенные лампы наполняют комнату густым и бархатистым предвестником звука — так молчание человека, внимательно слушающего тебя, разительно отличается от молчания пустого зала. Уже по этой живой тишине можно точно определить места, в которых музыка звучит наилучшим образом.
Говорят, что после утраты одного или нескольких чувств остальные становятся гораздо более острыми. Именно это я наблюдаю сейчас на собственном опыте. Никакого самообмана быть не может — я специально включал случайный порядок воспроизведения и всякий раз безошибочно определял звучащую композицию, даже не вглядываясь в индикатор. Может быть, я научился сверхчуткому осязанию звуковых колебаний, или же это новое, еще не известное науке чувство, но только оно крепнет во мне, усиливаясь с каждым часом. Сейчас я отчетливо ощущаю хриплые вибрации работающего холодильника, звуки шагов по паркету. Остатки зрения быстро исчезают, и я ловлю себя на мысли, что при ориентировке все более полагаюсь на эти новые ощущения, похожие на игру теней, мелькающих по освещенной ширме. Если бы только я мог отбросить эту ширму и увидеть реальную картину происходящего вокруг меня…
Прошу тебя, ответь: почему всякий раз, погружаясь в твою летучую серебряную оболочку, я обнаруживаю под нею только матовое сияние меди? Или это всего лишь рыжая ржавчина, живущая во мне самом? Твой образ не отпечатывается мягким силуэтом, он врезается в мозг, тяжко и неотвратимо. Твое эго порождает тепло не мягким уютом, но жестким трением — так когда-то добывали огонь дикари и обезумевшие одинокие робинзоны. Силы притяжения и отталкивания сталкиваются и перехлестывают друг друга, вздымая нарастающие волны — так сливаются звуки, порождаемые левой и правой рукой, когда ты бесстрашно опускаешь их в отверстую пасть ревущего рояля. Только таким образом достижима истинная гармония, и только поэтому она столь хрупка и недолговечна. Быть может, стаи звуков, словно игривые дельфины, вновь вынесут тебя на поверхность и ты со временем станешь великой певицей. Ежедневные мелодические пытки разовьют твой голос, он станет выпуклым и упругим, как тело созревшей женщины, а отточенная веками наука оплодотворит его целительным бальзамом, который сияющая изогнутая трубка театрального врача будет извергать в глубинах твоего горла на упругие влажные складки голосовых связок. Ты выйдешь на сцену, неся на себе нарисованное чужое лицо, и когда его отражения в хрустальной люстре раскроют свои маленькие рты, сотни проводов впитают твой голос, чтобы переплавить его в мириады маленьких алюминиевых душ с золотым напылением. Электронные машины — от маленьких тупых радиоприемников до утонченных аристократов на трансформаторах Bertolucci — зазвучат по твоему образу и подобию. Покорные и равнодушные, они проживают тысячи жизней и знают ответы на все вопросы, но какое это имеет значение, когда далеко в бездонном пространстве мозга молчаливая Ева надкусывает твои глазные яблоки и смеется во тьме…
За окном рождается утро. Косые лучи пробивают темноту, и сотни крошечных пылинок летят на свет, как мотыльки. Ворона, хрипло каркая, медленно кружит над самой дорогой, а глупый породистый пес скачет за ней со всех лап, чуть не касаясь носом вороньего хвоста. Казалось бы, добыча вот-вот сама свалится ему в зубы, но всякий раз птица ухитряется каким-то чудом увернуться. Наконец, вороне надоедает забавляться со своей простодушной игрушкой и она легко взмывает вверх. Ее тень молниеносно пробегает по стеллажам, на которых покоятся диски. Божественный Джон Ли Хукер, Майлз Дэвис, Колтрейн… Я лениво улыбаюсь, выдавливая из себя остатки утреннего сна. Спешить некуда. Листья березы, живущей за окном, чуть заметно окрашивают собственную тень в зеленый цвет, она легонько движется, влекомая по стене невидимым отражением ветра, и так же плавно и спокойно приходит понимание: я счастлив, абсолютно и безмятежно.
