– Почему только с девятого класса? – спрашивала она. – О чем же ты раньше думал?
– В девятом классе я выиграл тебя в карты, – отвечал Стас.
Вот еще глупости. И она гладила его плечи, и левая часть ее лица была освещена луной, а правая – тусклым светом из-за занавески, и Стас никак не мог решить какая часть лица красивее: обе нравились ему одинаково, но обе были совершенно разными. – Как ты думаешь, кто-нибудь еще любит так, как мы? – спрашивала его женщина с двумя лицами. – Почему люди умирают? Для чего родится наш ребенок, если когда-нибудь он все равно умрет? Может быть, он будет жить после смерти где-нибудь вечно на звездах? Мне кажется, что эти две ночи уже не повторятся, как ты думаешь? – спрашивала она.
Стас хотел видеть ее взгляд, но ее глаза были закрыты.
* * *
– Я думаю, у нас еще все впереди.
Он встал и вышел покурить. На ступенях сидел отец Вероники и не курил.
Гавчик положил на крыльцо передние лапы и поскуливал.
– Курить будете? – спросил он.
– Уже два года не курю, – ответил отец Вероники.
– А что так?
– Сердце. Не дает спать. Как лягу, так и начинает. Приходится вставать.
Только матери не говори. А ты что?
– Покурить вышел.
– Ну, кури.
Они помолчали.
– Не нравится мне эта щель, – сказал отец, – не большая радость спать на веранде.
– Это же не навсегда.
– И я о том же. Завтра вставим доску и подопрем снизу. А дальше видно будет.
– Вы валидол не пробовали?
– Лучше помолчи об этом. Свои болезни я лучше тебя знаю.
– Извините.
Наутро зашли в сарай и выбрали две подходящих доски; отец вытащил ящик с инструментами; рубанок хорошо, со смоляным запахом брал дерево, стружка выходила гладкая и закрученная как поросячий хвостик. Трещина уже пошла по стене и добралась до крыши. Как странно получается, – думал Стас, – каждый день между нами эта трещина, она все шире и больше. Почему-то получается так, что мы постоянно по разные стороны. О какой чепухе я думаю – вот если бы мы были на льдине и льдина между нами треснула, вот тогда бы это имело значение – но это уже совсем чепуха…
– Я мерял, – сказал отец, – за вчера она раздвинулась на полтора сантиметра.
– Так и дом завалится.
– Никуда он не завалится, обычное дело, – отец говорил спокойно, – когда я женился, тоже поначалу пошла трещина.
– И что же?
– Пробовал ремонтировать, не получалось. Нанимали рабочих, ходили жаловаться, потом отец помогал. Соседи советовали, умно советовали. Так и жили. Вероника уже родилась. Бабка моя, царство ей небесное, уже тогда ходила скрюченная в три погибели, но умна была, даже греческий знала – выучила в монастыре… Гавчик, не лезь… Однажды сказала, что щель надо заделывать вдвоем. Я сперва не поверил. Как-то в праздник мы рано встали и решили ремонтировать дом вместе. Ко второму дню праздника щели уже не было. Сейчас ты даже не найдешь того места.
– Отец говорит, что щель нужно ремонтировать вдвоем, – сказал он жене.
– Только когда сваришь борщ вместо меня, – ответила Вероника, – а потом постираешь нижнее белье четырех человек, уберешь в доме и нарвешь вишен на пироги. Все, вопрос исчерпан.
– Я тоже, кажется в столяры не нанимался. У меня точно такой же медовый месяц, как и у тебя. Совсем не обязательно строить из себя ретивую домохозяйку, еще будет время. Через три недели мне в институт. Я должен хоть немного отдохнуть, я хочу спокойно провести время с тобой.
– Можешь отдыхать без меня, – сказала Вероника. – Спи, если хочешь, в комнате с трещиной, а я буду спать на веранде, но только без тебя. На веранде слишком мало места для двоих. Когда соскучишься один в холодной кроватке, то закончишь ремонт и меня позовешь. Может быть я и прийду, если будешь хорошо просить.
Выходя, он перевернул столик с какими-то катушками. Ее глаза побелели до цвета лягушачьей кожи; так не бывает, подумал он. Он уже во второй или третий раз замечал, какими странными могут быть ее глаза.
Следующие три дня они не разговаривали. Ночами он лежал один, в комнате с трещиной, и трещина росла, особенно быстро по ночам – раздвигаясь, она потрескивала, рвались ее внутренние нити, связи, то, что вечно было вместе и никогда не собиралось рваться. Что может рваться там, в глубине земли, если там нет ничего, кроме жирной черной земной плоти, побуравленной червями? Что может рваться в сердце, если там нет ничего, кроме мяса?
На третий день треснули обе стены и потолок: дом разделился на две, стоящие рядом, половинки. Звонили в город, но город латал свои собственные дыры, воровал, давал взятки, мелкие и непомерные, драл налоги, переименовывал улицы, рассаживал так и этак своих депутатов – чтобы они хоть чуть-чуть в депутаты годились, издавал воззвания и займы, прикарманивал зарплаты уже за четырнадцатый месяц подряд, разгонял недовольных, выпускал на улицы милицейские патрули, размножив их, вероятно, на печатном станке, принимал иностранные делегации – вобщем, жил полнокровной жизнью. А деревня его не волновала.
Однако.
Однако, в один из дней пришли рабочие и настелили на крышу шифер, прибив листы только с одной стороны – чтобы крыша раздвигалась; на чердаке положили листы пенопласта, который скрипел как нож по стеклу; стены снаружи и изнутри закрыли таким же пенопластом.
– Повесите сюда портьеры и все будет окей, – сказали рабочие.
Их было двое; они стояли в солнечном просвете между каштанами и пили яблочный сок из бумажного кулька; увидели Веронику, одновременно повернули головы и проводили взглядом ее ноги. Ну и пусть, – подумал он, – на то она и женщина, чтобы на ее ноги смотрели. Первый рабочий был с остроконечными ушами и клоком седины на лбу; второй за каждым словом повторял: "та ладно!". Второй был в черных очках, совершенно непрозрачных, и, судя по всему, был жизнерадостно туп.
– Она будет и дальше увеличиваться?
– Мы не можем положить эти листы на пол, – ответили рабочие, – потому что они некрепкие. По ним нельзя ходить. Вам нужно соблюдать осторожность.
– Но это же не ремонт. Зимой здесь нельзя будет жить – до зимы дом отремонтируют?
– Собака у вас злая. У Васи, помнишь Васю? – был дог, так он теленка загрыз.
– Я вам задал вопрос, – отец начинал нервничать, – вы можете сказать хоть что-то вразумительное?
– Не злись, папаша. Как твою дочку зовут?
– Она замужем.
– Это не проблема. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь.
И он расписался в специальной тетрадке по технике безопасности.
Когда рабочие уходили, то выломали две штакетины и пофектовали слегка, потом сыграли в чехарду, слазили на старую вербу и заглянули в воронье гнездо, и только после этого влезли в кузов грузовика.
– Вы не удивляйтесь, – сказал водитель, – на такую работу только таких и присылают.
* * *
Вечером четвертого дня мать Вероники пригласила его к себе на разговор.
– Я вижу, что у вас не все ладится, – сказала мать.
– Это она вам так сказала?
– Нет, я же мать, я вижу трещину. Я все вижу.
– И что вы видите?
– Я вижу как страдает моя дочь. Ты же клялся, что ее любишь. Ты же шесть лет дарил ей цветы. А теперь, извини, так по-свински. Она этого не заслужила.
– Чего это она не заслужила? – спросил Стас.
– Я вижу, ты настроен воинственно, ну и зря. Ты же теперь женатый мужчина.
– В последние дни я как-то об этом забыл, – намекнул он.
– Ну вот, значит мы друг друга поняли, – сказала мать. – Семейная жизнь налагает определенные обязанности. Мужчина должен выполнять свой супружеский долг. Пообещай, что больше так вести себя не станешь. Это же не по-мужски.
– Как?
– Пообещай, что будешь выполнять свой супружеский долг, с сегодняшнего дня.
Если ты не хочешь, то надо было подумать до свадьбы. Или мы можем сходить к врачу. Сейчас все делается анонимно. Ведь у вас будет ребенок, твой ребенок, значит, с тобой все в порядке. Это просто нервное, это со многими мальчиками бывает. Попьешь таблетки и все восстановится. Вероника ведь настоящая женщина – она даже кричит когда ей приятно. Ей очень тяжело жить одной.
Он вышел из комнаты и столкнулся на крыльце с Вероникой.
– Сейчас разговаривал с твоей матерью. Ты знаешь, что она мне сказала?
Сказала, что я должен выполнять свой супружеский долг! Что отведет меня к врачу, если я не буду этого делать!
Вероника захохотала и оперлась спиной о стену. Гавчик весело гавкнул, принимая участие в человеческой радости.
Заполночь Вероника пришла к нему и села в ногах на кровати.
– Чего ты?
– Соскучилась.
– Ты же говорила, что не прийдешь больше в эту комнату.
– Ничего я такого не говорила. Я говорила, что не прийду, пока ты не уберешь трещину.
– Трещина на месте.
– Ага, я взяла фонарик, чтобы в нее не упасть. Она такая страшная и глубокая. Мне было даже страшно через нее прыгать. Но я прыгнула.
– В нее уже можно упасть?
