За калиткой была голая степь с шатром из рассыпанных звезд над степью.
Почему звезды безжалостны? – подумала она невпопад; из машины вышли двое мужчин, они несли третьего.
– Что с ним?
Он был просто пьян. Простосправлялиденьрождения. Кого? Левчика. Ну да Левчика. Двое несущих были тоже пьяны. Может быть, вы останетесь до утра?
Останемсяхозяйкаостанемся. С ним все в порядке? Ачто, родилсяуженасвете такойфраер, чтобнашегоСтасикаобидеть? Конечно, где ж найти такого фраера.
Ночью она затосковала и вошла в комнату, где ночевали Стас и его друзья.
Один из друзей, не замечая ее, мочился в трещину. Поднял голову, заметил.
– Хреновая это у вас штука, – сказал.
– Какая?
– Дыра.
– Мне тоже не нравится.
– Если б в моем доме была такая, я б ее сто процентов заделал.
– Ты знаешь как?
– К экстрасенсу сходи, они помогают.
– Уже ходила.
– И что?
– Бред, – ответила она.
– Вот и я говорю, что бред.
Друзья уехали утром, а она приготовила завтрак, села у постели спящего мужа и стала смотреть. Зеленый совсем. Проснись, плохо тебе? В следующий раз помрешь, если так напьешься. Потом пошла мыться.
Она заснула в ванне, от усталости и покоя, от того, что все закончилось хорошо и проснулась чувствуя, что кто-то гладит ее грудь. Во сне это была змея; змея пила молоко из ее груди. Вздрогнула, плеснув водой.
– Уйди.
Он был побрит, вымыт и в наглаженной новой рубашке. Надо же, сам нагладил.
Как на праздник собрался.
– Я уже положил две доски, сороковки, а поверх лист фанеры, – сказал он, – еще нужно сделать перильца и будет совсем спокойно ходить. Она уже не увеличивается. Сегодня начнем ее засыпать вместе.
– Я не хочу, чтобы ты приставал ко мне в ванне, – сказала она.
Дрожь в груди не унималась. Она еще чувствовала ласковое шевеление змеиного тела.
– Я последний раз тебя прошу.
Она плеснула на него мыльной водой и чистая рубашка пристала к телу. Он встал, вышел, дернул за ворот и оторвал пуговицу. Потом перешел через мостик.
Нагнулся над краем и посмотрел вниз. Бросится туда, что ли? Но она ведь все равно не поймет и не оценит. Просто поживет с год, потом найдет себе другого и будет мучить другого, точно так, как мучила меня. Ей на спину нужно пришить объявление: смертельно опасна для мужчин; не подходить ближе, чем на десять метров. Он приподнял доску сороковку и столкнул все сооружение вниз. Внизу что-то взорвалось и из трещины пошел пар. Моста больше нет и не будет. Я бы ее избил, если бы не ее живот. Живот уже виден, правда неизвестно чей ребенок в нем сидит. Не удивлюсь, если он не будет похож на меня. Ну а что потом?
Что-то громко шипело в трещине. Наверное, лопнула подземная труба. Пусть все летит к черту.
У него была другая женщина, любившая так же сильно. Другую женщину звали Валей и она работала в его же лаборатории. Толщину спектральных линий измеряли на картинке, даваемой проектором, в темноте. Измеряли обычной линейкой, как будто сейчас не конец двадцатого века, а чертичто, конец всего, конец всему, полный конец – да, это точно, теперь уже полный конец. Валя стояла совсем близко, как всегда. При каждом вдохе он ощущал теплые толчки ее тела.
– Не толкайся, – сказал он.
Ну давай, коснись еще раз.
– Я же вижу, что тебе нравится, как я толкаюсь.
Нет никакой разницы ты или другая. Но этого я тебе не скажу, а сама ты не увидишь.
– Как это ты видишь? – спросил он.
– Я же женщина, все-таки. Может, ты об этом вспомнишь?
– На работе я не помню, что такое женщина.
И дома не помню тоже. Разве что на улицах, где полно женщин; мне стали нравиться порочные. Вот сегодня: такая вся маленькая, противная на лицо, сразу видно, что гадина, и сразу видно, что на все готова; с большим задом, на ногах что-то вроде сапог, зашнурованных до колен, стоит и чешет одной ногой другую.
– Я тебе рассказывала, как плакала в день твоей свадьбы?
Рассказывала четыре раза, и каждый раз мне нравилось. Можешь рассказать еще раз, я послушаю.
– Рассказывала.
– Ну тебе же точно нравится, – она положила руки ему на плечи.
– Сейчас сюда войдут, – сказал он.
– А теперь тебе нравится еще больше. Обними меня, почему я должна делать все сама?
Он обнял и стал смотреть через ее плечо на закрытую дверь. Так просто не войдут. Сначала позвонят, конечно. Мы ведь проводим эксперимент, для которого нужна темнота. Никто не войдет без предупреждения.
– Знаешь, мне очень плохо, – сказал он.
– Знаю. Это она?
– Она.
– Она тебя не любит.
– Нет, любит. Очень любит. Страшно любит. Если бы так просто. Это другое.
Это трещина.
– Мне бы не помешала любить никакая трещина. Ты мне только разреши. Ты уже мне разрешил, правильно? А жена у тебя просто дерьмо.
– Да, она просто дерьмо, – согласился он и стал рассказывать, на ходу придумывая подробности. Валя слушала, прижавшись к его груди. Он чувствовал спиной, как шевелятся ее пальцы. Чувствовал ее бедра, все тверже и ближе. В конце рассказа он совсем заврался. – Нельзя так плохо говорить о женщине, которая тебя любит, – сказала Валя, – она не может быть такой плохой.
– Она еще хуже, у меня просто нет слов, чтобы правильно рассказать.
* * *
Вначале сентября снова приехали ее мать с отцом. Вначале сентября ей было совсем плохо, но она уже отвыкла говорить кому-то о себе и ничего не рассказала.
– Ну как вы тут? – громко спросила мать.
– Нормально.
Мать посмотрела на трещину.
– Я бы тебя ремнем отстегала за это.
– Отстегай, сделай милось, только не кричи, голова болит.
– Не поможет.
– Не поможет.
– А как здоровье?
Мать волновалась о здоровье, потому что ждала ребенка. Ждала, как своего.
– Здоровье в порядке.
– Тогда завтра начнем копать картошку. Уже третий день копают.
Здоровье не было в порядке. При мысли о картошке ей стало совсем плохо.
На следующий день начали в шесть утра и копали до темноты. Она ходила и носила ведра с картошкой. Разве они не понимают, что мне нельзя? – думала она.
– Они поймут только если я умру или если будет выкидыш. Если сорву себе сердце или упаду сейчас в обморок – не поймут. Никто ничего не собирался понимать.
Никто никогда никого не понимает. В сердце завелась беспокойная птичка, которая временами превращалась в молотобойца. Потом снова в птичку. Пусть бьется бедное, все равно мне долго не прожить.
– Что-то ты бледная, – сказала мать.
Заметила наконец-то, и года не прошло.
– Просто не загорала летом, – ответила она.
На следующий день повторилось то же, только погода была с мрякой и холодным ветром. На третий день градусник показал тридцать восемь и смертельные семь, но она никому об этом не сказала и даже обрадовалась, и старалась на поле больше всех. Иногда ей даже хотелось умереть – но не от усталости и боли, а чтобы показать им всем кто они есть. Можно простить все, но не это, – думала она. – Все равно простишь, поплачешь и простишь, – думала другая она, спрятанная внутри первой.
После обеда ноги перестали держать ее и она села у мешков, закрыла глаза – пространство вращалось как волчок и набирало обороты.
– Что с тобой? – спросил муж – заболела?
– Нет, просто скучно стало. Не видно, что ли?
– Работать надо лучше.
– От работы кони дохнут, – она открыла глаза и оперлась обеими руками о землю, чтобы не потерять равновесия. Струйка пота стекала по спине.
– Скучно? – спросила мать. – Вы бы сходили куда-нибудь. В театр или кафе.
– Спасибо, мне очень хочется в театр и в кафе, – сказала она и встала, и снова взялась за тяжелое ведро.
Она не помнила, как уехали мать с отцом. Она мало что запомнила из тех дней. Температура не падала и с каждым днем все сильнее болели почки; начался кашель, негромкий, но мучительный. Так плохо ей еще не было. Она лежала и ничего не делала, даже не ела. Она не знала какое сегодня число, растеряла дни недели, забыла месяцы и лишь помнила, что наступила вечная осень.
– Привет, – сказал муж однажды, – у меня сюрприз.
– Почему ты на меня кричишь?
– Я не кричу, это пар шумит.
– Какой пар?
– Прорвало какую-нибудь трубу. Теперь они точно приедут и залатают эту трещину.
Глупости, эту трещину можно залатать только вдвоем, – подумала она.
– У меня билеты в цирк, – сказал муж.
– Какой цирк?
– Ты же хотела куда-нибудь поехать!
– Почему ты не работе?
– Сегодня воскресенье, проснись!
– Хватит на меня орать, я не пойду не в какой цирк, я больна!
– Я специально поехал в город, чтобы купить для тебя билеты! Никакая ты не больна! Тебе просто нравится издеваться надо мной! Это единственное, он чего ты получаешь удовольствие!
– Хватит кричать! – выкрикнула она. – Ладно, едем в цирк.
* * *
Они поехали в цирк, от буквы Ц запахло детством, как будто тебя наказали за то, что ты переела мороженого; задача: сколько лет я не ела мороженого, если каждый месяц с ним равен десятилетию? Как выглядят подруги? – за десятилетия они состарились или умерли; а вот круглится тумба с теми же несмываемыми афишами: столетней давности молодежная группа приглашает на дископрыгалку столетней давности молодежь. Я тоже была молодой когда-то и не знала зачем дают молодость.
