— Открывай, слышь, эй! — раздался из-за двери голос с сильным кавказским акцентом.
— Не открывайте! — посоветовала Ленка почему-то шёпотом.
Ситуация была настолько глупая, что мы с Наташей растерялись.
— Дверь вынесу, слышь, да! — пригрозил из-за двери невидимый кавказец. — Стрелять буду, да!
— Я открою, — сказал я Наташе. — Хрен знает, вдруг правда палить начнёт.
Собрав в кулак мужество и настроившись биться до последнего по крайней мере с десятком кавказцев, я подошёл к двери и открыл.
Лунтер оказался наполовину прав: за дверью стоял представитель власти майор Алиев в форме. Он демонстративно поигрывал наручниками, висящими на поясе.
— Чего не открываешь? — недружелюбно спросил он у меня.
— Замок заело, — ответил я, стараясь глядеть ему прямо в глаза.
Алиев, отодвинув меня, по-хозяйски прошёл в комнату.
— Не подходи, гороховое пальто! — заорал Лунтер. — Живым ты меня не возьмёшь, сексот!
— Да ты мне и мёртвый нахрен не нужен! — равнодушно ответил азербайджанец. — Какого хрена разорался? Ты уже заколебал всех своим КГБ!
У Алиева против диссидентов есть действенный метод. Он обычно отводит Лунтера в полуподвальное помещение и приковывает его наручниками к батарее. Несчастный геолог об этом знал, поэтому сейчас, когда майор милиции подошёл к нему, отстёгивая от пояса наручники, немедленно заорал, требуя соблюдения Конвенции о правах человека и грозя Гаагским трибуналом. Прыгать вниз Павел Абрамович почему-то раздумал.
— Катись в свой Израиль, и там хоть в ООН жалуйся! — посоветовал Алиев.
— В Израиль? — возмутился Лунтер. — Ты что ли коренной русак? Откуда сам-то приехал, мусульманин?
Алиев не стал раздувать исламо-иудейский конфликт. Он молча сгрёб Лунтера в охапку и поволок из комнаты. За ними бросилась вопящая Ленка. Гэбэшно-диссидентская братия прогрохотала по коридору и скатилась по лестнице вниз. Скоро всё затихло. Я, пошатываясь от проклятой «Стопки», подошёл к двери и запер её на внутренний замок.
Утром меня разбудил настойчивый стук в дверь. Наташа накинула халат и пошла открывать. Я тоже приподнялся, ожидая увидеть в дверях либо непротрезвевшего Лунтера, либо «гэбэшника» Алиева либо Ленку. Но мне на глаза попались часы, которые показывали полдесятого утра, и я понял, что всё гораздо хуже.
В дверях стоял мой курсовой офицер капитан Носов по прозвищу Нос. За ним — мой командир отделения младший сержант (как у нас называют, «капрал») Митяй Юсупов и Сашка Тоболов, сосед по койке в казарме. Наташа растерянно отступила в сторону, пропустив военных.
— Собирайся, — холодно приказал мне капитан, брезгливо покосившись на стол с объедками.
Я послушно киваю и быстренько надеваю спортивный костюм. Теперь выпутаться нет никакой возможности. Если бы я пришёл к подъёму, то ещё был шанс отмазаться перед Звездочётом. Но я проспал самым позорным образом.
— Тебя связать или сам пойдёшь? — интересуется Нос, заставляя побледнеть Наташу.
— Сам, — отвечаю я и улыбаюсь Наташе, чтобы подбодрить её.
Одевшись, я подмигиваю Наташе и прощаюсь с ней. Знаю, что прощаемся на этот раз мы надолго.
— Не бойся! — шепчу я ей. — Ничего со мной не будет. Товарищ капитан пошутил.
Мы едем в училище на трамвае. Я упиваюсь апрельским воздухом, зная, что на этот раз уйти от наказания у меня не получится. Капрал Юсупов осуждающе смотрит на меня и качает головой, мол, попал ты Вован на этот раз серьёзно. Капитан демонстративно глядит в окно. Дружок Сашка тоже помалкивает. Это всеобщее молчание угнетает меня. Мне представляется, как я неожиданно выпрыгиваю из трамвая и убегаю из-под конвоя. Капитан догоняет меня, но я вырубаю его ударом ноги слева…
В таких приятных мечтах я не заметил, как мы вышли из трамвая и добрались до казармы нашего факультета.
— Иди к Кожевникову! — приказывает мне Нос, когда мы поднялись в расположение.
Майор Кожевников — наш начальник курса по прозвищу Кожа. Несмотря на сухопарую фигуру и невысокий рост, он пользуется авторитетом среди курсантской братии. У него очень сильная воля, от его взгляда леденеют самые отъявленные курсовые хулиганы.
По глупости я, не переодевшись, бреду в курсовую канцелярию, где сидит начальник курса. Постучавшись, пробормотав «разрешите», я неосторожно вхожу в канцелярию и моментально нарываюсь.
— Это что за гражданский тип? — спрашивает майор суровым тоном, как будто не узнавая меня.
— Курсант Романенко по вашему приказ… — начинаю нести я чушь. По какому приказанию, чёрт возьми? Кто мне приказывал? Меня вытащили из тёплой постели и приволокли силком!
— Товарищ курсант, выйдите и явитесь по форме! — обрывает меня Кожа.
Я мчусь к своей кровати и мигом переодеваюсь в военное.
— Разрешите, товарищ майор? — являюсь я по форме, стараясь изобразить из себя эдакого бравого вояку.
— Где шлялся всю ночь? — не глядя на меня вопрошает Кожа. Такой вопрос должна задавать жена неверному супругу, явившемуся домой под утро.
— Такое дело, товарищ майор… — начинаю я, втайне надеясь на собственное словоблудие, но мне не даётся даже шанса.
— П. зда сильнее паровоза, товарищ курсант?! — взрывается майор. — Всё на свете позабыл?! Командира группы подставил, курсового офицера…
Мне нечего ответить. Я знаю, что подставил своим самоходом многих. Наказывают ведь не за сам проступок, а за то, что попался. Я вот как раз и попался самым идиотским образом.
— У таких, как ты, курсант, в мозгах одна п. зда! — проводит воспитательную работу майор. — С утра она маленькая, но к вечеру вырастает до чудовищных размеров. П.зда в твоих мыслях, курсант, затмевает всё остальное: учёбу, службу, товарищей… Х. й мозгам приказы отдаёт, курсант?
Обрисовав такую несколько сюрреалистичную картину, Кожа встаёт из-за стола и торжественно объявляет:
— Товарищ курсант, за самовольную отлучку объявляю вам… — Он немного медлит, — …семь суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте!
Я невольно вздрагиваю. Первый раз в своей жизни я поеду на гарнизонную гауптвахту. Я делаю последнюю жалкую попытку отвертеться от сурового наказания:
— Товарищ майор, у меня после майских праздников научная конференция ракетных войск, готовиться надо к докладу…
— Вот и расскажешь учёным мужам про свои самоходы, — равнодушно отвечает Кожевников.
— Но мне готовиться надо…
— Проблемы негров шерифа не е. ут, товарищ курсант! — Майор Кожевников — хранилище всяких крепких армейских поговорочек, большая часть которых матерная.
Начальник курса идёт к выходу и кричит:
— Старшина!
Вбегает испуганный дневальный:
— Товарищ майор, старшина отсутствует!
— Где его черти носят?
— На склад уехал.
— Зови дежурного по курсу!
Через полминуты в дверях появляется грустная физиономия Малахова. Он успевает мне показать исподтишка кулак.
— В оружейку этого до прихода старшины! — командует Кожа.
Под конвоем Лёхи я направляюсь к оружейной комнате, оружейке. Оружейка, помимо прямой функции — хранения личного оружия курсантов и патронов, выполняет ещё одну важную функцию: туда запирают провинившихся. Малахов демонстративно не разговаривает со мной, и я его понимаю. Представляю, какой он втык получил, когда Звездочёт не досчитался меня ночью. Сегодня на курсе ответственный старший лейтенант Филатов, но из-за моего проступка выдернули Носова и самого Кожевникова.
Я отпрашиваюсь покурить перед посадкой в оружейку. В курилке, расположенной в умывальнике, курят Нос и старший лейтенант Филатов по прозвищу Фил. Последний — мужик ничего, в конце первого курса мы с Сашкой Тоболовым у него подрабатывали рекламными агентами, рассовывая рекламные листовки по почтовым ящикам. Фил со своим бывшим однокурсником открыли какое-то страховое агентство, которых в те далёкие девяностые было пруд пруди. Зачем нанимать рекламных агентов, когда можно было использовать подчинённых. Фил нам строго-настрого запретил рассказывать об этом на курсе, побаиваясь Кожевникова. Военным запрещено заниматься коммерческой деятельностью.
Денег нам, конечно, не платили, зато с увольнениями (в том числе и ночными) во время дежурства Фила проблем не было. Грамотный бизнесмен, он расплачивался с нами самым дорогим — свободой. Потом его напарника убили какие-то бандюки, и страховое общество развалилось. Фил нам посоветовал не болтать языком, что мы у него работали.
Я с нахальным видом, мол, мне уже нечего терять, подхожу к офицерам и прошу прикурить. Нос уже не сердится.
— Сколько дали? — спрашивает он.
— Семь суток.
— Мало. Я бы тебе все двадцать впаял.
Филатов же смотрит на меня сочувствующе.
