— Да.
— Ну и как?
— Понравилось. Там ты предстала достойно.
— Да, и мальчик уважительный, умненький, хорошая передача. Операторы профессиональны. Но я что хотела сказать — никогда не помешает напомнить людям, кто есть кто. Передача сыграла хорошую роль и для кассы, и вообще, сыграла… Да, ну и что там с Бурятией?
Гена немного помолчал и произнес:
— Аня, ты очень плохо играешь.
— Где? — не поняла актриса.
— На сцене.
Безбабнова замерла с недоуменной полушутливой улыбкой, ожидая объяснений.
— На твои спектакли ходят только школьники, приезжие и пенсионерки-поклонницы.
— К кому из них относишься ты? — сохраняя улыбку, но уже рвано, холодно спросила Анна.
— Я сопровождал приезжую. Ту, из Бурятии. И знаешь, что она мне сказала? Кстати, очень умная женщина. Она смотрела все твои фильмы и давно мечтала увидеть тебя воочию. После спектакля мне говорит, что первые десять минут была вне себя от счастья, так как видит живую Безбабнову. Потом к этому привыкла. Следующие десять минут наслаждалась твоей знаменитой манерностью. Потом и к этому привыкла. А затем поняла, что больше наслаждаться нечем. Что перепутала ту Безбабнову, которую тридцать лет назад видела в кино, и сегодняшнюю, которой, кроме багажа в камере хранения, похвастать нечем.
Некоторое время на линии была тишина. Наконец с одной стороны ее нарушили:
— Ну и? Мало ли что сказала какая-то дура, которая ничего не поняла! Зачем ты передаешь эти оскорбления? Мне их сегодня уже хватило — на коврике перед дверью!
— Хорошо, тогда послушай мое мнение, не перебивай. Когда ты появилась в спектакле, мне стало радостно. Я понял, что очень по тебе соскучился — да, это так. Я видел в тебе женщину, супругу, мать своей дочери, переживал что-то в душе и даже не понимал, какие реплики ты говоришь, что происходит на сцене и зачем это надо. А потом вдруг осознал: то, что ты делала в этот вечер, меня не увлекало. Раньше в тебе, как в медиуме, оказывалась другая женщина, какая энергия выбрасывалась в зал!.. А сейчас? Ты вышла, добросовестно отработала и ушла.
— Не забывай, ты не о техничке говоришь!.. — негромко произнесла Анна, передавая в напряженном тоне всю непримиримость.
— Ни новых разочарований, ни новых открытий — ничего в твоей игре не было! Ноль, статика, — судя по голосу, Гена волновался и вошел в то состояние, когда компромиссов не видел. — Мне было больно это видеть, стыдно, горько!.. А твой театр? Развалюха, архаика! Ты хоть раз за последние годы ходила в другие театры?
— Все, хватит! — закричала Анна, чувствуя подступившие слезы. — Я тебе не за этим позвонила! Мне нужна была помощь, я только на тебя рассчитывала, я даже не могла предположить, если бы я знала…
— А ты думаешь, что я говорю со зла? Это другие со зла молчат. И сейчас самый подходящий момент, чтобы ты все это услышала! Ты давно уже не видишь ничего в реальном свете! Это нужно прорвать! Потому что ты жива, ты интересна, ты еще столько можешь!..
— Облил говном и посыпал ванилью, спасибо! — Безбабнова шмыгнула носом, глядя на засохший отросток фикуса, ей подарили его здоровым, но он не прижился. — Я тебе хочу сказать следующее… Ты — предатель, это первое. Второе — сначала посмотри на свое творчество, прежде чем о моем
говорить. Скульптор! Мне стыдно за твою «Актрису»! Всем показал, что тебя во мне интересовало — сиськи да жопа!
— Ах, Анна… — в голосе Гены послышались усталость и бессилие.
— Ой, какая интеллигенция, я умираю! Семья Голландцевых — ах да ох! Куда уж тут Нюрке с суконным рылом, дочери доярки и тракториста, в калашный ряд! Только плевала я на вас всех, на левреток! Плевала, ты понял?! Тьфу! — и она плюнула на телефонную трубку, ударила ею по рычагам, вырвала аппарат с проводом и сильно бросила его на пол.
И тут же в бессилии опустилась у дивана на колени, стала горько плакать, елозя лбом по покрывалу. Сейчас она ненавидела себя за свою распущенность, за грубость и глупость, она снова слышала, как на нее с презрением однажды крикнула дочь: «Вот хайло!»
— Нюрка! — громко позвала Безбабнова, подняв заплаканное лицо от покрывала. — Нюрка-а!
Она вскочила, побежала в ванную, на ходу надевая тапочки, споткнувшись, чуть не налетев на косяк. В ванной посмотрела на себя в зеркало.
— Нюрк, ты зачем так намазалась? Смыва-ай! Смывай, говорю!
Она включила воду и стала шумно умываться.
Дочь, Алла, была некрасивая. И внешне, и характером напоминала свекровь. Поздно вышла замуж — за какого-то приехавшего в Россию исландского бизнесмена, моложе ее на десять лет. Девочка у них появилась, Лола, с каким-то совершенно чуждым для нее, Анны, менталитетом. И фамилию ее Анна не могла запомнить — вроде Фридбьорнссон… А может, и нет.
— Стыдно мне за тебя, Нюрка! Ой, мне как за тебя стыдно, — бормотала Безбабнова под шум воды, скрыто радуясь маске. Ей всегда было легче разобраться в тех, кого она играла, нежели в себе.
Все, что она играла — в камере хранения. Неправда! Правда. Она уже давно едет с горки. Возвращается к подножию, только с другой стороны. Нет, нет же! Не нет, а да.
— Нюрка! — крикнула Безбабнова, подняв свое мокрое раскрасневшееся лицо к зеркалу. — Ну-ка, брось! О поросятах думай, поняла? О поросятах!
Некоторое время она оценивала свое отражение. Лицо старое, измученное, отекшее; волосы длинные, спутанные, рыжие.
— У-у, ведьма, — неодобрительно покачала головой Безбабнова. — Состригай лохмы, состригай.
Она преодолела шевельнувшееся сомнение, и на нее обрушилась свобода. Ножницы были тупые, волосы сопротивлялись, но рука действовала ловко, неумолимо, и рыжие клочья падали в ванну.
— Архипелаг ГУЛАГ, — с удовлетворением отметила она, когда закончила и осмотрела голову в анфас и в профиль. Ненадолго замерла, затем нервно сняла пеньюар, бросила его на пол. Поспешила к телефону, стряхивая с шеи волоски.
Ругая себя, стала возиться с разбитым аппаратом и проводом, в надежде услышать из трубки звук. Теперь она руководствовалась решением, которое вдруг приняла. Все заново начинало выстраиваться, приобретать стройность. Она давно не была в своей деревне. Родителей не стало, и она боялась туда ездить, что-то ворошить. Но сестра живет там, земля засеяна их предками… Родные места — не отпустят никогда. Только память — это мало, нужен шаг. Ждать нечего. Не уедет сегодня — все, больше в своей деревне не побывает. Хватит, хватит дышать смогом! В Малеевке она выйдет вечером по нужде — а наверху звезды, космос, как в вечность нырнула… Сердце защемило. Безбабнова громко выдохнула. Сидя на коленях, подняла взгляд к потолку, зацепилась взглядом за люстру и прошептала: «Господи, дай мне уехать сегодня, дай мне уехать!..» После этого снова занялась телефоном.
Гудок возник, как пробивший огромный ватман поезд.
Безбабнова судорожно, в нервном напряжении узнала номер железнодорожных касс, перезвонила туда. Ей сказали, что на сегодняшний рейс билетов в спальные или купейные вагоны не осталось. Она испытала растерянность и страх, но пришла новая мысль, а вместе с ней кураж и радость.
Безбабнова прижала трубку к груди и крикнула вглубь квартиры:
— А зачем нам Нюрку в СВ отправлять? Чай в плацкартном доедет! А?..
Она немного подождала и подняла трубку к уху.
Когда вопрос был решен, Безбабнова задумалась: а в чем она поедет? Нюрка ищет покоя, ей не надо привлекать к себе внимания, но она народное достояние, ее измучат. Тем более в плацкартном. И с такой головой. Страшно.
— Не ной, — пробормотала Безбабнова и стала набирать номер своей домработницы. Клёпы, естественно, не было дома.
Безбабнова насупилась. А потом подумала — может, это к лучшему? Ключи от квартиры Собакиной у нее есть (они обменялись на случай, если кто-то умрет в одиночестве первая), она приедет, переоденется и исчезнет.
Сегодня спектакль. За свою жизнь она не сорвала ни один. Зрители купили билеты. Они ждут… Ну и что? Ну придут, посмотрят на статичную Безбабнову и уйдут, посмеиваясь. Не надо, хватит. Пусть думают о ней что угодно, пусть она сегодня не пойдет от гримерки к сцене, не будет стоять за кулисами, ее голос не будет звучать вечером в зале… Ох…
Ее не дождутся на репетиции и будут звонить домой. Приедут сюда. Начнут бить тревогу. Информация пойдет в теленовостях. Все подумают о ней. Подумают, а не просто вспомнят. Они до сих пор не знают ее. Народное достояние в камере хранения…
Сегодняшний спектакль поменять успеют. Михайлов не подведет.
Стало тоскливо…
Есть захотелось. Полежать — с булочками и Толстым. Вернуться в привычку…
На лице Безбабновой медленно изогнулась левая бровь. В глазах отразилось упрямство раненого быка.
Она резко поднялась и начала собираться. Смыла отстриженные волосы в унитазе, спрятала разбитый телефон подальше — чтобы не сужать круг догадок. Сумбурно уложила чемодан, не справилась с сомнением и взяла со стола книги и записи.
