«Господи, помоги», — прошептала мать. Правильно.
А я даже не мог чётко определить, чего хочу. Я бы и в Армию пошёл, в конце концов. Я плыл, как «утлый чёлн, по воле волн»…
— Анатолий Петрович! — бросилась за доцентом мать. — Мы к Вам, на консультацию. По направлению из военкомата. Мы Вам звонили…
Мать бежала за Анатолием Петровичем. Анатолий Петрович внимал, не поворачивая головы.
«М-да…» — подумал я.
Доцент подошёл к своему кабинету. Потом обернулся, и посмотрел на нас с матерью.
Интересно было бы взглянуть на нас его глазами! Интересно, увидели бы мы что-нибудь выдающееся? Отнюдь…
Сначала — я. Худой, плохо подстриженный, с отростшими волосами. Одетый… ну, так… не важно. Футболка, ветровка, не первой свежести джинсы. Кроссовки рваные.
Ну, и мать… Волосы уже седоватые. Может, она и такая же по возрасту, как этот доцент, но выглядит… Даже не усталая, нет. Потому что усталость подразумевает, что человек выспится, прогуляется, и снова будет хорошо выглядеть. Но мать… эта усталость, эта озабоченность сидит у неё в каждой поре, в каждой морщинке, в каждом изгибе её тела, не так уж и плохо изначально устроенного.
И одежда у матери… «Прилично, но небогато». «Бедно, но чисто». Можно было бы вспомнить пару цитат из классики, по этому поводу. Но я не вспомнил. Я не так уж много читал классики. Хотя, наверное, гораздо больше многих одноклассников. Вот, напимер, «Героя нашего времени».
Разумеется, не нашего. Героя ихнего, прошедшего времени.
«М-да…» — подумал я снова.
Что подумала мать, я не знаю. Но мать же не дура. Она подумала то же самое.
— Входите, — пригласил нас доцент, оценив нашу наружность.
Меня он заставил раздеться и осматривал очень недолго.
— Одевайся, — произнёс доцент.
Затем последовала пауза. Мать стояла перед доцентом, как троечница у доски.
— И Вы хотите, чтобы я подтвердил диагноз? — как-то странно поинтересовался доцент.
— Да, — еле слышно произнесла мать. — Сына из института отчислили… У нас никогда не было подобных проблем… В Армию…
— Я думаю, Вы понимаете, что псориаза тут и близко нет. Тут себоррейный дерматит, в чистом виде.
— Но…
— Этому… — доцент назвал по имени-отчеству дерматолога военкомата, — давно на пенсию пора. Всему есть свой срок, у всего есть свой предел.
Мать молчала.
— Вы приводите мне двадцатилетнего парня, у которого в карточке нет ни одной записи о кожных болезнях, и хотите, чтобы я поставил ему белобилетный диагноз?
Голос доцента повышался и повышался, а мать уже не смотрела на него, и стояла, опустив голову.
— Кто Вы по специальности? — спросил доцент на пике своего монолога.
— Учительница… литературы… — голос матери чуть всхрипнул и прервался.
— Отец?
— Разведены. Давно…
В кабинете стало так тихо, что я слышал не только своё дыхание, но и биение своего сердца.
Доцент сел за стол, взял фирменный бланк, что-то написал на нём, и протянул матери.
— Поставьте печать в регистратуре, — сказал он. — До свидания.
Мы с матерью дематериализовались из кабинета. Потом мы быстро шли по какому-то коридору и упали на скамейку около очередной двери.
— Подожди, — тяжело дышала мать, — подожди, я возьму очки.
Я хотел прочитать заключение сам, но мать не отдавала мне бланк, не разворачивала его, пока не достала очки.
Мать водрузила очки на нос, и мы одновременно прочли диагноз, чуть выше размашистой породистой подписи.
Мы прочли: «Распространённый псориаз», и ещё какие-то слова.
Кому я после не рассказывал эту историю, никто мне не верил. Все говорили о том, что надо давать взятки. Даже называли суммы взяток.
Но это — чистая правда. Чистейшая правда, с горьковатым привкусом.
Оправившись от шока, мать, со слезами на глазах, полезла в свою, видавшую виды учительскую сумку. Она достала кошелёк и вытащила тысячу рублей. Примерно на тысячу мы жили неделю. У нас всё было посчитано.
— Сынок, сынок… Пойди, купи самый дорогой коньяк. И отнеси… ему… Ты отнеси… я не могу, я подожду тебя здесь…
Мать держалась за сердце.
— Слава Богу… Слава Богу… — шептала она.
Я пошёл.
Выбирая коньяк в соседнем магазине, я думал о том, что этот человек, доцент Анатолий Петрович, вероятно, считает коньяк за тысячу рублей питьём обыденным, или даже дешёвым.
Я купил коньяк, вернулся к его кабинету и постучал в дверь.
На душе у меня как-то всё остановилось. Слово «стрёмно» весьма подходило к происходящему в моей душе, хотя я точно не знаю, что означает это слово. Просто стрёмно было, и всё.
— Ну, чего тебе ещё? — поднял на меня глаза доцент, когда я бочком протиснулся в его кабинет.
— Вот, — пробормотал я и поставил коньяк на стол, — спасибо Вам…
— А… — протянут доцент.
На его ухоженном лице не было улыбки. Не было каких-то, явно выраженных эмоций. Этот человек просто знал, что он сделал. Видимо, он по жизни знал, что делает. Это было здорово!
Я позавидовал ему. Правда, потом, когда уже лежал дома, на диване. В тот момент, когда я протягивал ему коньяк, я вообще ни о чём не мог думать.
Но я всегда завидовал тем, кто знает, что делает. Тем, у кого чувства, по-возможности, совпадают с разумом.
Я же был устроен иначе. Чувства властно толкали меня на поступки, разум же — всё время отставал.
Вот и сейчас. Я чувствовал, что мне не нужен институт, из которого я вылетел. Я сделал всё возможное, чтоб из него вылететь. Но убей меня Бог, если я знал, что мне нужно!
Доцент посмотрел в мои глаза быстрым, проницательным, каким-то врачебным взглядом.
— Береги мать, — сказал он. — Иди, не мелькай тут…
Я выскочил из кабинета, как ошпаренный.
Этот чужой человек сделал мне подарок. Такой подарок, значение которого трудно было даже оценить. Тем более, сразу.
Я мог начинать вторую попытку. Поступить в новый институт и начать новую жизнь.
Осталось только разобраться, в какой и какую.
— В технический я больше не пойду!
— Тогда иди в педагогический.
— Нет! Ма, ты чё?
— Не «чё»! Тебе судьба даёт такой шанс! В медицинский иди! Не будешь дураком — станешь таким, как Анатолий Петрович!
— Нет… Да я экзаменов в мед. не сдам. Там же химия, там биология. А уже надо документы подавать. И вообще… Ма, я хотел с тобой поговорить. Ма, я хочу уехать. Сколько я ещё буду сидеть на твоей шее…
Тут мать, которая стояла около стола, как-то вздрогнула и присела на диван.
— Не поняла, — тихо произнесла она. — Ты хочешь меня оставить?
– Ма, ну ты же сама говорила, что мне пора становиться самостоятельным!
— Неужели я этому мешаю… Или родной дом мешает тебе…
— Ма, я уже решил. Я еду в Москву.
— Куда-а-а?
— В Москву.
— Нет!
— Да!
— Нет! А куда же ты там будешь поступать? Как ты будешь жить? Как я смогу тебя содержать в Москве, с моей зарплатой?
— Ма…
— Нет, куда ты будешь поступать? Ты, дитя непутёвое? До двадцати лет ещё не определился, кем ты будешь, когда вырастешь! Ведь ты уже вырос! А я так и не поняла — ты дурак, или прикидываешься… А сам ты понял, или нет?
Мать готова была заплакать. Мне было жаль мать…
— Ма, ты не плачь, — сказал я. — Сейчас… сейчас я тебе скажу, куда я буду поступать…
Я взял со стола справочник ВУЗов Москвы, который листал уже три дня.
— Сейчас, — сказал я, — на какой странице откроется, туда поступать и поеду.
Мне осталось только разворошить страницы, закрыть глаза и ткнуть пальцем в разворот. О, Боже! Мой палец прямёхонько указывал: «Московская Духовная Академия и семинария». Мать даже улыбнулась:
— Ну, если туда…
— Ма…
— Подожди, — сказала мать. — Ты мне объясни, зачем ты рвёшься в Москуву со своим паспортом и со своим гражданством?
Тут уж пришла пора помолчать мне. Дело в том, что мы с матерью живём не в России. Мы живём на территории бывшего СССР, которая, уже давненько стала частью СНГ, не к ночи будь помянутого.
У меня был, естественно, национальный паспорт моего государства. Не смотря на то, что мы с матерью были русскими.
Вернее, чисто русской, с корнями где-то на Смоленщине, была моя мать. А мой отец был человеком весьма составных кровей, которые он полностью (делённые на два) передал мне.
Я носил его фамилию. К счастью, она была русской. Кто бы там приглядывался, в какой степени раскосы у меня глаза!
По крайней мере, здесь, на моей малой Родине, до этого никому не было дела.
А в Москве?
А что — «в Москве»? Она же большая!
Я был в Москве один раз, лет в четырнадцать. На Красной площади был, и ещё где-то. Народищу в Москве! Все туда едут!
Неужели там не найдётся хоть маленького местечка для меня — совершенно свободного, двадцатилетнего человека?
