А в Москве?
А что — «в Москве»? Она же большая!
Я был в Москве один раз, лет в четырнадцать. На Красной площади был, и ещё где-то. Народищу в Москве! Все туда едут!
Неужели там не найдётся хоть маленького местечка для меня — совершенно свободного, двадцатилетнего человека?
Ну и пусть я никак не определю, чем хотел бы заниматься в жизни. Но я же хочу, в конце концов, заниматься чем-нибудь! Вот и решу.
Мать утирала слёзы. Я сел рядом с ней на диван и обнял её за плечи. Плечи у матери хрупкие, почти девичьи.
Мама, мама… Ты же должна понять… Отпусти меня, мама… Отпусти… Я не предам тебя. Я не забуду тебя…
Я понимал, почему плачет мать. Почему ей так трудно сказать: «Да, сынок. Ты уже взрослый. Езжай, куда хочешь…»
Дело в том, что примерно десять лет назад в Москву на заработки отправился мой отец. Уехал, и остался там, в Москве. С точки зрения отца, вероятно, это не было предательством.
Но с нашей точки зрения… Многие поступки людей можно рассмотривать с двух сторон. Например, поступок доцента. С профессиональной точки зрения — это было чистое враньё. Но для нас — совсем иначе.
Или — мой вылет из института. (Правда, здесь второй стороны пока не просматривалось).
В этом мне тоже предстояло разобраться. В том, где здесь другая сторона.
И в том, мнение какой стороны следует считать правдой. Возможно, это даже что-то третье… кто-то третий…
Мать сидела на диване, а я сполз с дивана пол, рядом с ней. Мать взлохматила мои волосы. Я понял, что меня отпустили.
Итак, во внутреннем кармане ветровки у меня лежали двести долларов — всё, что смогла собрать мать. Ещё там лежал адрес её институтской подруги, с которой мать созвонилась накануне. Подруга обещала матери помочь с моим устройством, на первое время.
И ещё… там лежал старый адрес моего отца. Адрес, по которому никто не ходил, телефон, по которому никто не звонил в течение годов десяти.
Мне было десять лет, когда отец ушёл от нас. Я помнил отца весьма смутно. Но я помнил свою детскую обиду… Я ещё помнил, как я его ждал…
Как я мечтал по ночам, что отец вернётся. Что он хотя-бы напишет, хотя-бы позвонит…
Ночью, лёжа на кровати, я сочинял истории про то, что мой отец томится где-то в плену, в застенках, обвинённый несправедливо, как граф Монте-Кристо.
Я сочинял своим историям разные продолжения.
Иногда отец возвращался к нам, целовал мать, кружил меня, и доставал, естественно, сундук с сокровищами.
Иногда я сам — большой и сильный, как Шварценегер, врывался в темницу и спасал отца. И мы шли вместе с ним по прямой дороге, прямо в восходящее солнце, а вокруг лежали прерриии и пампасы, и играла дущераздирающая светлая музыка…
Нет, ни одна из историй и не думала свершаться наяву. Мы с матерью жили и жили, потихоньку преодолевая текущие трудности. Отец сначала писал, потом перестал писать. В какой-то момент он перестал присылать алименты. Мать не стала настаивать и добиваться продолжения. Вот, собственно и вся история с отцом.
Нет, конечно, не вся. Это — только скелет истории. А всё, что одевает скелеты в наших шкафах, и превращает их в реальность, находится у нас в сердце. Правда, запрятано это, как правило, довольно глубоко.
Лежит оно — под замком. За семью замками!
Лучше не ворошить спрятанное. Оно может человека поколебать…
Короче, заколебать может оно человека. И не надо! Не надо этого…
Я лежал в вагоне, на верхней полке. Я лежал на животе, почти высунув голову в окно, навстречу тёплому ветерку. Впереди ждала меня Москва.
Думаю, Москва аж вся трепыхалась в предчувствии встречи со мной.
Я же был спокоен. Не было в моём сердце ни страхов, ни колебаний. А если и были, то пищали где-то, загнанные в угол. Я не давал им даже высунуть их поганые морды!
Не даром мать иногда говорила мне: «Васька, я не пойму — ты дурак, или прикидываешься?»
Вот, мы и дошли до очень важного момента. Меня зовут Вася. Василий Сергеевич.
А теперь скажите сами: дурак, я прикидываюсь? Я и сам не знаю…
Или знаю? «Мысль изречённая — есть ложь»… Не люблю вранья…
В Москве было пыльно и тепло. На перроне, почему-то, не было оркестра. Москва не приготовила к моему приезду ни красной ковровой дорожки, ни эскорта из бравых военных. Жаль…
На перрон, вместе со мной, высыпала стайка мне подобных — молодых, не очень хорошо одетых, с сумками.
Гастарбайтеры из бывшей республики бывшего Советского Союза. Готовые мести, скрести, разбирать и строить. Лишь бы заработать несколько сотен долларов.
А я, между прочим, собирался учиться! Учиться!
Только я так и не выбрал, на кого…
Пришлось мне нырнуть в метро. Хорошо, что я раньше уже был в Москве, и видел, что это такое. И всё равно…
Духота. Поток людей, плотный, нескончаемый. Поток, в котором все вместе, и каждый в отдельности. В замкнутом пространстве своего тела, пусть даже и соприкасающегося с телом соседа по потоку.
Привет тебе, маленький человек. Не строй иллюзий. Ты никому не нужен здесь. Тебя никто не видит, и ты не видишь никого. Ты можешь даже просто закрыть глаза, и поток вынесет тебя на какую-нибудь платформу — не всё ли равно, на какую?
Ну, уж нет! Эксперимент с закрыванием глаз лучше не продолжать.
Значит, так. Сначала мне надо на кольцевую, потом переход, и уже там, дальше, по южной линии, до той остановки, где жила мамина подруга.
Кстати, мы у неё и останавливались, когда приезжали в Москву с матерью, лет пять назад.
Хорошая тётка. Она постарше матери, и её сын тогда уже учился в институте. Только я не помнил, в каком.
Я втиснулся в вагон на кольцевой. Мою сумку едва не зажало в дверях. «Осторожно, двери закрываются», — произнёс спокойный голос.
«Здравствуй, Москва…»
Я не сразу понял, почему в вагоне такая духота и вонь. Одну из лавок занимал спящий бомж. Из-под него вытекала лужа.
«М-да… — подумал я. — Вот это — «здравствуй»…
Я не успел подумать о том, почему этот, не старый ещё человек с опухшей и разбитой рожей оказался в таком положении. Поезд метро прибыл на мою остановку. По кольцевой мне надо было проехать всего одну.
На южной линии в поезде было свободно. Я сел на лавку, и изо всех сил начал делать вид, что катаюсь в метро каждый день. Что еду с сумкой потому, что просто был где-то на отдыхе. Что я коренной москвич, в третьем (нет, в четвёртом!) поколении, и мои предки испокон веков жили на Садовой улице.
Потом мне стало смешно. Я усмехнулся сам себе.
Я снова прикидывался… По привычке…
Подруга матери, тётя Вера, приняла меня хорошо. Накормила с дороги обедом, и только потом спросила, чем я собираюсь заниматься.
— Куда думаешь поступать?
— Не решил ещё, — промямлил я. — В технический — не хочу.
— В гуманитарный поступить сложнее. Конкурсы кругом велики. Готовиться надо.
Если бы я сам этого не знал!
— И всё-таки, к чему лежит душа?
— В МГУ, на факультет журналистики! — выпалил я.
— Высоко забираешь, — улыбнулась тётя Вера. — Ну, а публикации у тебя есть? Печатные работы? Победы в олимпиадах, или в каких-нибудь конкурсах?
По моему лицу тётя Вера поняла, что всего этого, увы… и в помине…
— Ну, а пишешь ты… хотя бы грамотно?
Мать, конечно, натаскивала меня по русскому языку! Но я… я же старался, в школе, не получать пятёрок! Чтобы меня не дразнили ботаником или маменькиным сынком, то-есть, училкиным сыном!
— Грамотно… — тихо ответил я тёте Вере.
Призрак журфака медленно таял вдали.
— Ты, Вася, извини меня за нескромный вопрос, — продолжала тётя Вера. — Как обстоят твои финансовые дела? Хватит ли у тебя денег, заплатить хотя бы за один семестр? Ведь ты же, как я понимаю, не гражданин России? Тебя не примут на бютжетное отделение, даже если ты сдашь экзамены на все пятёрки. Разве что в пед.?
Господи! В пед.! Надо было прехать в Москву, чтобы поступить в пед.!
— Надо узнать, принимают ли в пед. не граждан России, на бесплатное отделение, — продолжала тётя Вера. — В пед., на литфак. Пойдёшь по маминым стопам. А захочешь писать — кто тебе запретит. Михаил Васильевич Гоголь литературного института, или журфака МГУ не заканчивал. Ты съезди туда. Адрес-то знаешь?
Господи! По маминым стопам! О-о-о…
— Я подумаю, — промямлил я. — Я съезжу. Адрес знаю, у меня в справочнике всё есть.
Нет, а чего я хотел?
Я конечно, хотел бы, чтобы кто-то сильный и большой взял бы меня за руку, и привёл бы под светлые своды самого умного, самого чистого, самого (не побоюсь этого слова) престижного университета. Чтобы он, этот большой и сильный, широким взмахом руки открыл бы мне блестящую, радужную перспективу моего умственного и духовного развития… мою благородную миссию помощи всем людям Земли, и даже (не побоюсь этого слова) переустройства этого мира по каким-то благородным, не знающим лжи и боли критериям!!!
