Жена вновь приоткрыла дверь:
— Чай стынет.
Видя интерес на лице мужа, подошла, глянула через его плечо на монитор:
— Неужели что-то интересное?
«Представляя, какой объем литературы Вам приходится прочитывать, и подозревая, что у Вас не будет ни времени, ни сил просмотреть еще и побочную линию конкурса, я решил написать Вам об этом романе. Возможно, это не бриллиант, но алмаз воды чистейшей. Ему необходима огранка таким мастером, как Вы. Простите мне мое замечание, но кое-кто из Ваших коллег, увидев талантливую вещь, испытает лишь зависть и приложит максимум усилий, чтобы никто и никогда не узнал ни имени автора, ни его произведений. И зная, что Вы никогда…»
— А он, видно, разбирается в литературе. И в шайке литературной разбирается, — сказала Валентина Глебовна. — Если талантливая вещь попадет к той же Фаине… Володя, ты должен посмотреть. Ты по первой фразе поймешь.
— Конечно, — Владимир Иларионович улыбнулся жене: умница! Все понимает.
* * *
- Ecoutes moi, je tu prie, - пел тихий мужской голос, — quelle tu belle.- Paroles, paroles, paroles… - пел женский. И мерный шум дождя. И тюль волновался. И причудливая тень блуждала близ погасшего монитора.
Чтение романа навеяло столько мыслей… Странно… Все в романе обыденно, приземленно: и сам герой, и его поступки, мысли, желания… Убийство — да, но кого сегодня удивишь убийством?
Что у него, у Першина, общего с… убийцей! А — переживал, сопереживал, жаждал, как мальчишка, благополучного исхода. И столько мыслей…
Вошла Валентина, мягкая, заспанная, в теплом розовом халатике:
— Ты не ложился?!
Владимир Иларионович потянулся к жене, прислонился плечом к мягкой теплой груди. Так хорошо сознавать, что он, Першин, живет в уютном доме возле заботливой жены, а не прозябает одинокий в мерзкой хибаре.
— Ты читал? Роман? Тот? Значит — правда? — поправляя стопку книг на стеллаже, и воротник рубашки мужа, и загнутый уголок газеты, что лежала возле компьютера, спрашивала Валентина.
Владимир Иларионович слегка качнул головой, соглашаясь:
— Я бы даже не стал редактировать. Конечно, название, «Уход старика», надо заменить. Уход, старик — и слишком просто, и… слишком претенциозно. А может — в этом свой тон?
— А стиль? — спросила Валентина, и Владимир Иларионович улыбнулся: Валя стала истинным литературоведом. Конечно, стиль — краеугольный камень мастерства. И вечером, глянув на первый абзац романа, Владимир Иларионович отметил, что стиль есть, есть авторская мелодия, а потом он просто читал, он сопереживал герою… Странно!
— И сюжет банален. Обыден. Нашпигован мелкими деталями быта, нашего, сиюминутного. Моралите в романе — никакого, но детали! Они заставляют думать. Они… И такая щемящая нотка, просто платоновская.
— Значит, талантливая вещь, — сказала Валентина. Умница! Рассудила, как всегда, здраво. Он ищет причину своего интереса — да талантливая вещь, вот и интерес. Но, как сказал Аристотель, люди неохотнее всего видят как раз то, что очевидно.
Першин вскинул голову, посмотрел на жену, и подумали они об одном, и все же Валентина уточнила вслух:
— Фаина! Да и остальные. Как же, не из их клана.
Владимир Иларионович согласно качнул головой и решительно двинул мышку, оживляя монитор. Открывая почту, вновь глянул на жену и улыбнулся ее грустной улыбке.
Владимир Иларионович скопировал письмо и (с почтового ящика, о котором знали лишь друзья) разослал его членам жюри от имени читателя.
* * *
Голубое небо, зеленая трава. Золотистый ясень замер возле пестрой клумбы. Покой и гармония.
— Увезли обломанные ветви, подсыпали земли на клумбы, подровняли грядки, заменили оборванные провода — и ничто не напоминает о буре, которая три дня властвовала над городом, — Владимир Иларионович Першин задумчиво смотрел сквозь жалюзи на бульвар и рассуждал.
Серые брючки, дорогие и новые, дымчатая рубашка с модным лейблом, узорчатый шелковый галстук — все в тон жалюзи, и Першин смотрится деталью настенной живописи.
Шмаков хмыкнул, продолжая бряцать на клавиатуре, но Першин не услышал.
— Что-то изменилось в атмосфере. Что-то неподвластное нам, недоступное ни нашему зрению, ни нашему разуму. И мы живем в ином мире, чем жили вчера. И даже не понимаем этого. Вот так и судьба человека, вот так и история народа, — в который уж раз процитировал Першин недавно прочитанный роман, и Шмаков хмыкнул откровенно.
Першин развернулся с досадой, досадуя, впрочем, больше на себя, чем на Шмакова: нашел, перед кем философствовать.
Шмаков, нескладный, как подросток, одетый в свой неизменный наряд (несвежую рубашку неопределенного цвета, дешевые китайские джинсы, выгоревшие и потертые, ботинки, не знавшие щетки), был, как всегда, суетлив и несобран. Рылся в ворохе бумаг, дергал мышку, открывал и закрывал ящик стола, копошился в том, что когда-то было портфелем. И при этом правил корректуру.
Першин вздохнул, развернулся к окну.
Не без способностей парень. Но всегда заскакивает не в тот автобус. А затолкнешь в нужный — выскочит не на той остановке.
И в тот раз фыркнул-быркнул, хлопнул дверью, ушел из редакции, а повод и не вспомнить, так, мелочевка. Пожил годик на вольных хлебах, побегал мальчишкой по городу и вернулся. Когда акции уже поделили. И теперь у Шмакова, что протрубил в конторе двадцать лет, как у юнца, ни права голоса, ни дивидендов.
И Першин вновь вздохнул.
И все же личная невезучесть — не повод насмехаться над талантом.
Кстати! Першин повернулся к Шмакову, сказал оживленно:
— Знаешь, Антон, а ведь автор — не мальчик. Он наш ровесник. Я это чувствую.
Шмаков хмыкнул, почесал рукавом нос, выдвинул верхний ящик стола, задвинул верхний ящик стола, глянул исподлобья на Першина и затюкал по клавишам.
— Да, Антон. Это так, поверь. А имя его я слышу впервые. Даже по публикациям не знаю. А ведь талант. Вне сомнения — талант.
Шмаков перестал печатать, посмотрел на Першина, хотел было ответить, но не ответил, вздохнул, хмыкнул, усмехнулся и вновь стал печатать.
— Ты прочитал? Ну, скажи! — настаивал Першин. Его и роман взволновал, и Шмаков был ему симпатичен. И, говоря об авторе романа, Першин говорил и о Шмакове. — Столько лет без признания. А ведь не в канаве валяется, не с транспарантами по площадям бегает — творит! И вот результат.
Шмаков вновь перестал печатать и уставился в ворох бумаг, словно обдумывая ответ.
Першин подошел к своему компьютеру, открыл роман, обернулся к Шмакову:
— Подойди.
Тот подошел неохотно. Стоял, смурной, глядел на монитор, потом сказал глухо:
— Нет, не знаю. И имя не слышал, и стиль незнаком.
Звякнул телефон.
— Слушаю, — сказал Першин и, узнавая собеседницу, продолжал с легкой улыбкой: — Приветствую, Фаина Сергеевна. Да? Да что Вы говорите? И когда? И от кого письмо? Да, должно быть, автор Вас знает? Действительно, он прав, мы всегда ждем, пока заграница… Да, потом потомки будут просить вернуть прах на родину. Да, очень образно. Нет, в принципе, я не возражаю… И… Но надо посмотреть, почитать… Обязательно. Вечером.
Шмаков хохотнул, и Першин глянул с досадой и, прикрыв рукой мембрану, шепнул сердито:
— Что за манера ерничать. Ведь даже не знаешь, о чем речь!
Шмаков шумно уселся на место, прикрыл левой рукой голову, словно спасаясь от словесного шума, а правой сердито забарабанил по клавиатуре.
* * *
Легкий морозец приятно пощипывал щеки, и снежок, такой желанный после долгой слякоти, кружил, вальсировал и неспешно опускался на землю.
И воздух, восхитительный воздух. Мир стал чист и прекрасен.
Не ожидая лифта, Першин быстро поднялся в редакцию, и, раньше, чем Владимир Иларионович открыл дверь, в лицо ударил мерзкий запах. Першин невольно поморщился, но, входя в кабинет, словно и не заметил, как Шмаков поспешно пнул под стол блюдце с окурками.
Не снимая ни дубленки, ни шапки, Владимир Иларионович подошел к столу Шмакова и сказал в хмурую физиономию:
— Премия. Первая.
Шмаков вскинул голову и смотрел на Першина не мигая, и руки Шмакова замерли, одна — на стопке бумаг, другая — на мышке, и левая стопа все еще обитала, неподвижная, под столом, возле чадящих окурков.
— А! Пробрало, — сказал Першин со злорадством, веселым и доброжелательным, — не так уж все безнадежно в нашем безнадежном мире.
Першин скинул дубленку, шагнул к окну, приоткрыл фрамугу и глянул на Шмакова с полувопросом: «Не возражаешь?»
Шмаков не возражал. Он сидел все в той же позе, как в детской игре «Замри». Першин хотел засмеяться: «Отомри», но Шмаков так обидчив! И Владимир Иларионович промолчал.
Включил компьютер: дела, увы! — дела.
Тут приоткрылась дверь, и сквознячок, и запах французской парфюмерии, и голос Нинель Лисокиной:
