Часа три мы катались перед окнами знакомых девиц, пугая и удивляя прохожих возможностями мощной техники. В заключение подъезжали к известной нам квартире, в которой находили некоторое количество бесчувственных тел, выбирали своих и везли на вертолет.
Прибыв на производство, Геша сутки болел, а потом, наказанный за гастроли, работал две, а то и три вахтовых смены без выходных…
Оглядев помрачневшего «братишку», я поинтересовался, как это начальник экспедиции отважился на увольнение?
Последней каплей, переполнившей вместительную чашку терпения Петровича, был эпизод с продажей трактора-болотохода.
У Геши была ненормальная страсть к шестидесяти рублям. Он никогда не просил ни меньше ни больше. Недавно, отправившись на тракторе с буровой в поселок, в одном из стойбищ, не спросив тракториста, продал агрегат за шестьдесят рублей. Пастуху, купившему трактор, сказал, что тот может приехать на «базу» и забрать свое добро Прошло недели две, и кочевник на шикарной упряжке из белых оленей прибыл за болотоходом. Скандал длился целый день, так как оленевод забрался в кабину «своего» трактора и вытащить оттуда его не могли. Он не желал брать обратно деньги, а узнав, что машина стоит намного больше, готов был добавить еще, лишь бы приобрести такую нужную в хозяйстве вещь.
И начальник решился — уволил виновника скандала на три месяца…
Еще раз оглядев «романтиков», я мысленно поблагодарил судьбу за ниспосланные мне испытания и, предупредив о том, что работаем завтра с восьми, вышел на свежий воздух.
В то первое утро Витька забежал за мной. Он усердно колотил в раму, пока не разбудил мать, спавшую в соседней комнате.
Обычно бригады собирались у конторки рыбообработки. Там получали задание на день, там же выдавали зарплату, можно было почитать газету, попить воды и просто посидеть почесать языки. Правда, долго не задерживались — сдельщина есть сдельщина. Когда мы с Витькой прибыли, там уже сидели, привалясь спинами к заснеженной завалинке, Колька Елецкий и Игорь Синенко. Оба в новеньких отцовских ватниках и тяжелых собачьих унтах.
Через полчаса пришел Муленюк и присоединился к двум таким же замшелым мужичкам. Громко, чтобы все слышали, Муленюк спросил:
— Ще митингу ни було? — и, немного подождав, сам себе ответил: — Та ни, вин назначин на обид, а щас ще тильки дэвять.
Скосил глаза на часы Игореши — времени без десяти девять, а наших ореликов нет. Духом пал и не знаю, что предпринять. Елецкий, поддерживая меня, предложил «Пойти и набить морду!» — кому и за что не уточнил. Когда я в душе уже согласился с другом, на горизонте показалась плотная кучка людей. Они подошли ближе, и мы все вместе расхохотались совершенно уместному замечанию Муленюка:
— А ето ще за банда?
Толпа остановилась, а у меня в глазах замелькали кадры из «Оптимистической трагедии» — сцена появления подмоги. Колорит был тот же, только в северном исполнении. Предводительствовал не кто иной, как сам парторг Александр Иванович. Он пожал мне руку, потом ребятам, кивнул Карпычу и попросил всех зайти в конторку. Там, выдавив из-за столов напуганных нашествием учетчиц, пополнение изобразило готовность слушать и внимать. Александр Иванович официально представил меня, обозвал наш коллектив комсомольско-молодежным и, переждав смешки, произнес несколько фраз про сложность момента и ответственность задач. Потом, сославшись на особые отношения некоторых товарищей с правоохранительными органами в лице участкового, пообещал всем воздавать только по заслугам, посулив держать наш коллектив постоянно в поле зрения…
Мы отправились в мерзлотник, где нас ждала простая нелегкая и даже денежная работа. Надо было штабелевать ящики с уже законтаренной рыбой, не допуская пересортицы, то есть ящики с пыжьяном не должны оказаться среди ящиков с ершами, а селедка ни в коем случае рядом с ряпушкой… Рыхлый мужчина с сизым, наверное, от холода лицом, заявил, что он неграмотный и читать по печатному не умеет. Подскочил вчерашний кликуша со звонким голоском и подал бумажку с печатью. В ней было написано, что у Оболмасова А. Е. хронический тонзиллит и работа на холоде ему категорически противопоказана. Справку выдали в Тюмени два года назад. Длинный, легко одетый мужчина, что-то бурча, подался к выходу. Подбежала мастер, попросила несколько человек. Я срочно отправил ехидничавшего Муленюка с компанией приятелей и, уточнив, откуда и куда перетаскивать ящики, позвал народ за санками. Кроме нас четверых за санями отправился сухощавый татарин.
— Работать надо. Деньги зарабатывать надо. Зачем приехал дурака валять.
После двух рейсов с полными ящиков санями мимо о чем-то громко спорящих «романтиков» к нам подскочил еще один и, упершись плечом в ящики, завопил:
— Р-р-раз, два, взяли! Еще взяли! — И, обращаясь ко мне сварливым говорком, сказал: — А ведь, едрена корень, бригадир, работку-то нам по блату дали. Я Иваныча знаю, он в курсе чем шушеру брать.
На это Елецкий огрызнулся:
— Сам поди тоже из них.
— Не-е-е, — беззлобно протянул мужик, — я штрафник. Меня Ян за прогулы выпер.
Он шумно и сожалеюще швыркнул большим картофелеобразным носом.
— Эти тоже будут робить. Там Геша с Колькой обалтывают. Колька этот силен, но пока он с имя демократничает. Он велел сказать: «Будь спок!»
— Это ты, дяденька, будь спокоен, у нас принцип старый проверенный: «Кто не работает — тот не ест».
— Насчет работы посмотреть надо, а что ты поесть тоже не мастак, так это по тебе видно, — парировал мужик, не меняя при этом выражения, да и можно ли было ухватить эти изменения на испитом лице, где один только нос рассказывал все о своем владельце.
Игореша насупился и даже от обиды перестал толкать сани. Он в самом деле был до жалости стройным, и все его успехи в спорте ему не помогали.
Витька поспешил смягчить удар:
— Брось, Игорь, тут мы все синие, свет вон какой блеклый.
На обратном пути нам встретилась еще шестерка, влекущая сани, предводительствуемая Гешей-братишкой. Он как всегда веселил честной народ — там похохатывали. Остальные нагружали выстроенные в ряд трое санок, явно подчиняясь командам хмурого, словно бы силившегося припомнить что-то важное, дядьки.
Я сообразил — это и есть тот самый Колька. Мужички поволокли санки, а он остался и грузил наши. Потом придержал меня:
— Ты погодь, потолковать надо.
— А чего толковать, вон ящиков сколько — бери и тащи, пока силы есть.
— Да ты, я гляжу, парень того, попрыгунчик, — и со злой убежденностью заявил: — А в деле ты, сосунок, ни хрена не смыслишь!
— Так возьмись и командуй, — возмутился я.
— Ты не загорай, не загорай, ты полегче, — он чуть-чуть смягчил тон, — мне не до жиру, а тебя на собрании внимательно слушал.
Мне было удивительно, что кто-то из этой публики вдруг оказался на собрании и интересовался профсоюзными и вообще подобными делами. За моей спиной уже, как дух охранитель, торчал Елецкий. Он то исчезал, то вновь выныривал из темных галерей.
— А вы, я смотрю, трусоваты, сибиряки, мать вашу!
— Северяне, — лениво, врастяжку поправил Елецкий.
— Ты хоть и большой, а видно… — но, не договорив, примирительно добавил: — Географию учить тоже надо с умом, тезка.
Он опять обратился ко мне и, не воспринимая ворчания Елецкого: «Тоже мне учитель нашелся… — продолжал: — Слушай, я правду говорю, вкалывать вы, наверное, можете, а работать толком не умеете. Это точно». И уже немного понукая мной: «Мы с тобой здесь останемся, а молодца, — он скривился в сторону Елецкого, — отправим с Гешей разгружать, там его силенка как раз у места будет. Пусть ящики уступами кладут, доверху, лестницей. По ней пусть и ведут забивку ниши, нам ее до обеда хватит.
Я кивнул Елецкому. Он ушел в главный пролет, где вместе с Гешей разгружал сани, как договорились. Теперь три группы возили ящики от нас к ним, мы с дядькой больше часа работали молча. Он все делал четко, ухватисто и азартно. Про таких в поселке говаривали — этот всю жизнь мантулит, то есть любит работу, она у него получается, а вот почести его обходят. Оказалось, он тоже не курит, и это как-то даже сблизило меня с ним. Противно все же, когда, работая, один другому в нос дымом пыхает. После долгого молчания, стерев тыльной стороной верхонки пот со лба и, наверное, заметив, как я побаиваюсь разогнуться, с непривычки ломило спину, он приостановился.
— Те трое вернутся. Потап, тот дерганый, зато отходит быстро. Еще Лешка ярославский.
— Ярославский, в каком смысле, — перебил я.
— Да из Ярославля он, а фамилию не знаю. Этот тоже вашего полета, но форсу много. Вот сразу и не хочет гонором поступиться. Оболмасов — этот жидковат — жрать захочет, прибежит, никуда не денется. — И, заметно обдумывая, сказать не сказать, решился: — И это, сегодня всех надо в наряд включить, а они потом поставят бригаде причитаемое.
