Вот и все. Все мы поклонились, император повернулся к нам спиной и нас покинул.
По дороге домой мы молчали. Мысль, что мне предстоит присутствовать при казни убийцы,[25] привела меня в ужас, после я даже не мог вспомнить его имени
12
сидел неподвижно, только бездумно водил вверх-вниз сложенными на толстом животе пальцами. Тонким резцом Расимах там убирал выступ камня, тут зачищал пятно пемзой, пока из мрамора не вышел жизнеподобный Цецина. Были представлены все его несколько подбородков, и бородавка на левой щеке тоже; узкий венок мраморных волос обрамлял лысину, которую как раз полировал Расимах. Наконец он отступил шаг и объявил:
— Готово.
Встав, Цецина обошел бюст, чтобы взглянуть на него спереди. Лицо у него сделалось печальное.
— Очень мило, очень мило, — сказал он. — Только раньше такие бюсты… как бы это сказать? Раньше изображения походили на человека…
Расимах его прервал.
— Это уже не в моде, — сказал он. — Взгляни на последний бюст Цезаря. Или на один из бюстов Семпрония Севера. Их лысины выставлены всем напоказ, Цецина. Бюсты, где каждый похож на Аполлона, уже не в моде.[26]
— Ты, наверное, прав, Расимах, — отозвался Цецина. — И все же…
Но скульптор снова его прервал:
— Или, еще лучше, возьмем Помпея. У него тоже двойной подбородок, а его щеки ясно свидетельствуют о пристрастии к еде. Вот мой стиль, Цецина. Если он тебе не по нраву, найди себе другого. Но ни один известный скульптор в Риме не захочет сегодня изображать тебя на старый манер. Он же станет просто посмешищем. Разумеется, если ты настаиваешь на том, чтобы выглядеть, как Аполлон… — Расимах снова усмехнулся и, бросив недвусмысленный взгляд на белоснежную[27] тогу кандиду[28] Цецины, продолжал: — Тогда найми себе какого-нибудь зануду поденщика из садов Академа.[29] Я не собираюсь выставлять себя дураком.
— Нет-нет, — поспешно отозвался Цецина. — Разумеется, я не хочу выглядеть, как Аполлон. Надо мной станут смяться не меньше, чем над тобой. Просто… — Нерешительно ткнув пальцем в отлично проработанную бородавку, он робко попросил: — А не мог бы ты…
— Все, кто знает тебя, знают и твою бородавку. К чему ее скрывать? — пожал плечами Расимах.
Цецина со вздохом капитулировал, но вид у него сделался такой удрученный, что мне стало его жаль.
Он поглядел на меня:
— Что скажешь, Квест?
— Великолепный портрет, Спурий, — сказал я. — Расимах — просто мастер. Ты немного напоминаешь Гефеста работы Нексителоса, вот только ты, разумеется, не хромой.
Это его как будто немного утешило. Во всяком случае, он перестал просить что-то изменить. Он боялся, что у него будет бюст не по последней моде.
Позже мы с ним сидели на глыбе мрамора из одной его каменоломни, наблюдая за тем, как каменщики укладывают обтесанные плиты, в точности подгоняя одну к другой. Это действительно меня интересовало. Они обшивали мраморными панелям каменные стены, чтобы храм Божественного Юлия сверкал на солнце, как тога Цецины.
Ни с того ни с сего Цецина вдруг сказал:
— Если бы Расимах ваял бюст твоей матери, он мог бы оставаться верен оригиналу — я хочу сказать, создать точное подобие, — и все равно она бы выглядела, как Афродита.
Я знал, что он хочет услышать.
— Да, мать, бесспорно, прекрасна.
Он кивнул, и мы еще помолчали. Стена, уже полностью одетая в мрамор, сияла на солнце так, что становилось больно глазам. Цецина вздохнул, потом вздохнул опять и, наконец, выплеснул, что у него было на душе.
— Знаешь, Квест, будь у тебя сестра… — Он помешкал, затем быстро добавил: — Разумеется, старшая, я бы…
Остальное осталось невысказанным, но я знал, куда бежали его мысли. Он выглядел, как очень непривлекательный и тучный Гефест, но был одним из десяти самых богатых людей Рима. Для Прокулеи это ровным счетом ничего не значило, но будь у меня сестра, пусть даже красавица, для нее он был бы завидным женихом. Он еще раз душераздирающе вздохнул, и мы снова погрузились в молчание. Каменщики устанавливали прямоугольную плиту между двумя другими. Когда она аккуратно легла на место, Цецина спросил:
— Как давно это было, Квест, когда я впервые приехал на вашу виллу в Байях? Десять лет назад? Твой отец служил на Ильве. Помнишь глупую игрушку, которую я тебе привез?
— Да, помню. Она улетела в море. А еще я помню [2 стр. ] что отец, далеко на войне, может однажды не вернуться из какой-нибудь кампании. Была ли эта возможность на уме у Цецины? Если да… но, разумеется, такого он думать не может. Я поглядел на него, на его подбородки, которым Расимах сполна воздал должное, на обвислые щеки, которые даже более, чем у Помпея, свидетельствовали о любви вкусно поесть, и отмел эту мысль. Мне хотелось его развеселить, и хотя я знал, что он не желает о ней разговаривать, но не нашелся, что сказать, поэтому опрометчиво спросил:
— Ты видел новое янтарное ожерелье, которое привез матери из Греции дядя Овидий?
Новая буря вздохов. Бедный Цецина.
— А, да. Знаешь, твой дядя [2 кол. ] думал о моей хорошенькой Цинтии, а потом вдруг все стало, как эти блестящие мраморные плиты
13
как то, что я больше всего ненавижу в службе. Вот только никто не знает заранее, кто будет палачом, а кто…
Отец ворчливо меня прервал:
— Перестань молоть чепуху [1 кол.]
Он оглядел арену. По меньшей мере половина собравшихся на скамьях были женщины, и все они визжали, как помешанные. Я невольно поморщился. Отец это заметил, и его лицо потемнело от гнева.
— Пусть так! — рявкнул он. — Это рабы и преступники. Император проявил большое великодушие, дав им шанс [2–3 сл. ] равным среди равных.
Внизу перед нами ретиарий убегал. Он потерял свою сеть, и у него остался только трезубец, мирмиллон[30] неумолимо его преследовал. Я отвернулся от этого зрелища, а отец все бушевал:
— Величие Рима — в битве! Наша армия…
Я перестал слушать. Когда сражались наши армии, это не был смертельный поединок на потеху плебса. Мне хотелось сказать отцу, что не моя вина, если бойне на арене я предпочитаю комедии Плавта. И что, если бы мне хотелось посмотреть спектакль, который завершится убийством, я пошел бы на трагедию Луция Семпрония. Но я придержал язык, сознавая, что только подолью масла в огонь, если скажу, что у меня на уме. Отец почти кричал, но я не обращал на него внимания. Толпа на скамьях вдруг взревела, поэтому мне не надо было даже смотреть: погоня завершилась. Краем глаза я увидел, как император поднимает кулак с опущенным вниз большим пальцем. Потом я услышал пронзительный визг, который, разумеется, почти заглушили радостный рев и аплодисменты. Надо отдать ему должное, отец перестал кричать.
— Не бойся, отец, — сказал я. — Что я обещал, я
ФРАГМЕНТ
1
Батон имел явное численное превосходство, а также, поскольку некогда был нашим союзником, представлял себе, как ведут войну легионы Рима.[31] Но он как будто позабыл все, чему научился. Он попытался сохранять боевой строй на всей его ширине, от [2–3 сл. ] до моря, что неизбежно его растянуло. Повернувшись к Германику, я уловил у него на лице легкую улыбку. Затем он отдал приказ наступать, и Гней Семпроний поскакал передать его распоряжения старшему центуриону первой когорты, и [3 сл. ] выступили.
Именно тогда мне пришло в голову слово, лучше всего описывающее порядок битвы легионов. С восхищением я наблюдал, как велиты скользят между манипулами первого, второго и третьего рядов, утекают, как вода, бегущая по многоканальному акведуку. Я видел, как легионеры первой волны разом бросили свои копья в переднюю линию Батона, к которой подошли так близко, что большинство пилумов попало в цель; как, последовав за своими копьями, гастаты бросились на врага, кося ошеломленных солдат Батона. Меня пронзило острое ощущение значимости того, что я видел, скрытого смысла, доступного именно мне. Я дрожал не от страха, но от своего рода душевного подъема. Грозный рев труб как будто стих, пока я смотрел на спины трубачей за третьим рядом легионеров, которые, опустившись на одно колено, выставили копья и подняли щиты. Внезапно, заслонив битву, у меня перед глазами предстало решение, которое позволило бы перенести вращательный момент на [прибл. 1/2 кол. ] вторая линия теперь отступала в зазоры между манипулами, а третья линия поднималась, смыкала ряды и нападала в пролом, бросая копья и рубя мечами ошеломленного врага. По всей видимости, люди Батона сумели выстроить крепкую оборону, так как Германик отдал приказ наступать четвертой волне, и снова все компоненты легиона заработали, как [2–3 сл. ] снова мне пришло на ум то же слово, так хорошо выражавшее [3–4 стр. ] в бой вступила вспомогательная кавалерия, и дрогнувшая, утратившая мужество армия Батона
