И это справедливо. Возвращаясь к ранее сказанному, «самовлюбленность» — не самое удачное слово по отношению ко мне. Нельзя сказать, что я прямо-таки влюблен в себя, хотя некоторая сентиментальность на свой счет мне и не чужда. (Это же нормально в моем возрасте?) Что я думаю о Чарльзе Хайвэе? Я думаю: «Чарльз Хайвэй? Он мне нравится. Да, я питаю слабость к старине Чарльзу. Этот Чарли — он парень что надо. Чак — он… клевый».
Автобус тоже был ничего. Я сел впереди, чтобы иметь возможность любоваться неулыбчивым мордатым шофером, чей пристальный змеиный взгляд в сочетании с врожденным талантом являл собой завораживающее зрелище. Ликование овладевало мной, как наркотик, — я улыбался другим пассажирам, беззаботно глазел в окно и был вежлив и почтителен с кондуктором, дав ему правильную сумму и четко назвав пункт назначения.
И дело вовсе не в том, что я считал это путешествие эпохальным, а скорее в том, что перед отъездом я позвонил этой девчонке Глории.
В любом случае, вокзал в Оксфорде, недавно модернизированный так, что теперь он напоминал комплекс закусочных «Уимпи», подействовал на меня отрезвляюще. Киоски были закрыты, так что я достал книжку из чемодана. Я сел рядом с окном, и «Комната с видом» так и пролежала всю дорогу подле меня.
Лондон — это то место, куда человек едет, чтобы вернуться более печальным и мудрым. Но я уже бывал там — вернулся, собственно говоря, лишь три недели назад.
Когда пришли результаты предварительного экзамена, отец от щедрот вручил мне семьдесят пять фунтов, чтобы я «убирался из Англии ко всем чертям и погулял в свое удовольствие». Он высказал мнение, что мне следует съездить в теплую страну со здоровым климатом и там отдохнуть: в противном случае я могу делать все что мне угодно, но за свой счет. Один мой знакомый собирался на следующей неделе в Испанию, так что я дал ему письмо, полное любопытнейших новостей, чтобы он по приезде отослал его моим родителям. А сам, прихватив Джеффри (своего друга-единомышленника), отправился в Город Толстяков.
На целый месяц мы забурились в квартиру Лиззи Льюис, сестры Джеффри, которая уехала изучать пантомиму в летний лагерь в Порт-Тол- бот. Об этом времени я всегда вспоминаю с оттенком прыщеватого лиризма. Это был месяц ресторанов и дешевого вина, пинбольных залов и вечеринок, похотливых мечтаний и поисков девчонок, пыльных дней и запаха пота, стычек с хулиганами и опытов по расширению сознания (вроде выблевывания свиной отбивной или поноса после консоме). Все это закончилось одним августовским утром, когда я случайно взглянул вниз, туда, где мой живот терся о живот девушки, которую я в тот момент трахал (потея, в состоянии тяжелого похмелья). То, что я там увидел, было червяками грязи, — как если бы рабочий, спеша домой после трудового дня, на ходу тер мозолистые руки друг о друга, скатывая грязь черными крошечными червячками, которых он тут же нетерпеливо стряхивал бы с ладоней на землю.
Только червяки у нас на животах были гораздо крупнее: вроде небольших угрей.
К обеду я был уже в Оксфорде, возбужденно рассказывая о том, что это лето в Испании оказалось самым холодным со времен войны, — отсюда и бледность. Родители сообщили мне, однако, что я «был замечен» на рынке Портобелло-Роуд в Лондоне. Я отверг это обвинение и заставил их замолчать, притворившись, что чувствую себя намного хуже, чем было на самом деле. Впрочем, они не слишком-то и настаивали. (Еще предстояло разобраться с маленьким прощальным подарком юной леди — моей партнерши по грязным делам, — но это уже другая история.)
Поезд прибыл на Паддингтон около полдевятого. Из-за выходных вокзал был пустынным, бескрайним и гулким, и я на секунду ощутил себя героем Хемингуэя, надеясь только, что все это не подействует на меня угнетающе. Любопытно (разве нет?), как отчетливо я все помню: гораздо более отчетливо, чем события последних недель.
Я решил взять такси, рассудив, что это будет косвенной экономией, ведь тогда я не смогу позволить себе пойти куда-нибудь с Глорией и вечер обойдется не дороже, чем ложечка растворимого кофе моей сестры. Более того, было уже слишком поздно ехать на метро, если я не хотел пререкаться там с алкашами или же, в качестве альтернативы, быть кастрированным скинхедами. Когда такси въехало по пандусу и мы покатили по улицам, я, развалившись на заднем сиденье, принялся отрабатывать говор низов среднего класса, надеясь потрафить своему зятю. Через тонированное стекло я глядел на стоящих вдоль дороги девушек в пурпурных майках и жилетках, отороченных мехом.
Ранее я лишь дважды встречался с Норманом Энтвистлом, устрашающим мужем моей сестры. Сейчас, поднимаясь по подъездной дорожке к его дому на Кампден-хилл-сквер, я увидел его в третий раз. Если бы он не производил столько шума, я бы мог его вообще не заметить.
Норман сидел на дереве, одиноко возвышающемся посреди куцего палисадника. Казалось, он пытается распилить себя пополам, — зная его, этого вполне можно было ожидать. Одной рукой и обеими ногами он обвивал ветку. Действуя свободной рукой наподобие поршня, он пилил эту ветку у основания. Ветка, явно мертвая, нависала примерно в двух метрах над землей.
Я остановился.
— Когда ты отпилишь ветку, — попытался я обратить на себя его внимание, — ты упадешь.
Норман меня игнорировал. Но я видел его лицо — застывшее и беспощадное.
— На землю, — уточнил я.
Понаблюдав за ним еще несколько секунд, я подошел к двери и позвонил. В тот момент, когда дверь уже открывалась, раздался страшный треск — как будто падало дерево — и затем грохот. Я обернулся. Норман был уже на ногах, отряхиваясь так, словно по нему прыгали блохи.
— Просто праздник какой-то, — сказала Дженифер Энтвистл, моя сестра.
Мы поцеловались, залившись краской, как это бывало всякий раз, когда мы целовались, и по дороге на кухню Дженни слегка пожурила меня за то, что я не предупредил ее о преждевременном приезде.
— Что это Норман делает? — спросил я.
— Просто отпиливает мертвую ветку.
Можно было предположить, что я присутствую
при развязке некой ссоры. Возможно, Дженни в очередной раз поинтересовалась у Нормана, когда же он, наконец, соберется и отпилит мертвую ветку, и Норман тут же выскочил и принялся пилить, выставляя, таким образом, жену ворчливой занудой. Или вроде того.
Чтобы не путаться под ногами, я сел за стол, и, надев очки, стал смотреть, как сестра готовит чай. Она неплохо выглядела. Дженни, которая была старше меня, всегда казалась мне вялой и тяжеловесной. Никто из моих друзей (к примеру) никогда не просил меня рассказать, какие у нее сиськи. Даже когда она приезжала из Бристоля на каникулы (а я в то время был особенно восприимчив к подобным вещам), я ни разу не мастурбировал, фантазируя о ней. Однако я еще как фантазировал о ней-как заведенный-на прошлых рождественских каникулах. Эта сладостная томность, эти волнующие, свободные, неспешные движения: какая метаморфоза, истинное телесное раскрепощение! Цитируя моего старшего брата Марка, который примчался из Лондона на спортивной машине в сочельник, а в День Подарков уже уехал, она выглядела «заблядыгой». И пьянствовала сестра, несомненно, с Норманом, поскольку она так и не вернулась в Бристоль, чтобы получить степень бакалавра по литературе, а уже в апреле они поженились.
Сейчас, похоже, она была немного на отходняке, но выглядела при этом вполне здоровой: ширококостная, полногрудая, с длинными, блестящими и, что не типично для Хайвэев, весьма густыми волосами. Несмотря на их мышиный цвет и болезненную бледность кожи, никому бы и в голову не пришло, что без одежды она будет пахнуть вареными яйцами и мертвыми младенцами.
Тут вошел Норман. Он кивнул в мою сторону и сел напротив, проворно разложив перед собой на столе потрепанную «Санди миррор». Читал он сосредоточенно, держа нос в десятке сантиметров над страницей и прихлебывая чай из полулитровой кружки, которую Дженни приходилось то и дело доливать. Она стояла возле мужа, неловко положив руку ему на плечо, пока мы с ней болтали о доме и о моих планах.
Норман заговорил лишь однажды. Я упомянул, что, возможно, позднее заскочит Глория.
— Она захочет обедать? — спросила Дженни.
— Нет-нет, — ответил я, — она придет не раньше девяти-полдесятого.
Норман оторвался от газеты и произнес насмешливо, но без осуждения:
— Потрахаться да попить кофейку, а? Просто потрахаться да попить кофейку.
После чая я пошел распаковывать вещи. Из окна моей спальни в цокольном этаже открывался вид на мусорные баки и сарай с углем. Джен определенно поработала над интерьером: занавески и покрывало, подобранные по цвету, кофейный столик с выставки Экспо '59, добротный письменный стол и стул. Прежде чем начать разгружаться, я присел на кровать. Комната, в общем-то, не нуждалась в особой подготовке к приходу Глории — несколько конвертов от пластинок, небрежно раскиданных по комнате, пара низкопробных романов, брошенных на стол, и раскрытые на нужных страницах цветные журналы на полу. У Глории, пожалуй, не было слишком четкого представления обо мне, так что не имело особого смысла вдаваться в детали.
