Лежа лицом к стене, я притворялся спящим: редкое бессвязное бормотание… два или три пробных всхрапа… небольшая доза непроизвольных подергиваний. Но простыни позади меня не прекращали шелестеть. Внезапно я почувствовал руку, проскользнувшую по нижней части моей спины. В считанные секунды — отслеженная моими лобковыми волосами, чувствительными, как кошачьи усы, — она уже зависла у меня над пахом. И из моего паха донеслось: «Я готов».
Во время затянувшейся прелюдии я взглянул вниз, чтобы увидеть Глорию, практикующуюся в извращении под названием фелляция. Непостижимо для меня, она делала это со всей возможной серьезностью и великим энтузиазмом, двигая головой так, что ее длинные густые волосы соскальзывали и вновь набегали на мои бедра, живот и ноги. С виду это было ужасно трогательно, но все, что я мог почувствовать, это совершенно неуместное оцепенение да еще судороги в одной ноге и покалывание в другой. «Может, я уже кончил?» — спрашивал я себя.
Глория так не думала. Внезапно она вскочила, изрекла: «Я делаю это только ребятам, которые мне нравятся», чмокнула меня в губы, и я вдруг оказался на ней.
Помню, в какой-то момент я оторвался от обоев, которые внимательно разглядывал, чтобы посмотреть на ее лицо (исключительно для своих записок): оно впечатляло своей первобытной дикостью. Соответственно, ее оргазм сопровождался скрипом зубов и испуганным повизгиванием, а она сама содрогалась, как от ударов хлыста. Мой оргазм сопровождался болью в спине, хриплой одышкой и полной опустошенностью. Когда я вытащу, вдруг подумалось мне, то наверняка залью кровью всю комнату Дженни.
Глория расслабилась, скачки для нее на сегодня закончились. Вскоре она свернулась калачиком и уснула. А я глядел в потолок, затаив дыхание, и завидовал.
Без четверти восемь: «Коста Брава»
В среднем я исписываю по семь дневников за год; не важно, насколько велики страницы и насколько я стараюсь быть строгим и лаконичным, но у меня каждый день находится о чем написать. Ранние записи переполнены юношеским максимализмом, и это сбивает с толку. Но вот я смотрю на плотно исписанные столбцы и улыбаюсь, дорогой Чарльз, вспоминая твои прошедшие каникулы.
— Понятно. Значит, вас уже приняли.
— В Суссекс — да, но не в Оксфорд.
— Понятно. Тогда вы, наверное, захотите сдавать экзамен на стипендию в… ноябре?
— Да (тупая сука, клитор безмозглый), — сказал я. — И мне будет нужно «Пользование английской и общей литературой». — Она что, сама не знает? — И латынь.
Глядя через стол на свою будущую директрису, я изобразил улыбку. Смотреть на нее было крайне неприятно: около тридцати пяти, брови огромные, как кок стиляги, зубы торчат из десен под прямыми углами.
— Понятно. Значит, вы пройдете у нас подготовку по трем предметам, и это?..
Я повторил еще раз.
— И вступительный в Оксфорд, — прибавил я таким тоном, словно это и вовсе не относилось к делу, но могло представлять интерес само по себе.
Вновь уставившись в мое дело, она стала читать, будто произносила заклинание:
— Английский — отлично, биология — отлично, логика — отлично. — Она тряхнула подбородками. — Любопытный выбор… но, полагаю, с учебой у вас особых проблем не будет. Э-э-э… — она вскинула голову, изображая законное опасение, — вы ведь чуть-чуть старше, чем надо, чтобы поступать в Кембридж?
— Оксфорд. Мне девятнадцать, — сказал я.
Когда я проснулся, в комнате пахло, как в загоне для носорогов, а простыня казалась раскаленной смирительной рубашкой. Вечером Глория настояла, чтобы я замуровал окно и оставил включенным газовый камин — видимо для того, чтобы имитировать условия джунглей. Над самым полом висела горячая дымка, напоминая о студенческих постановках «Макбета». В поисках воздуха моя голова всплыла над кроватью, как перископ.
Стараясь не разбудить Глорию, я потихоньку вылез из постели и, накинув пальто прямо на голое тело, прокрался наверх. Было похоже, что никто еще не вставал. Я приготовил две чашки чая и — специально для леди — намазал джемом два кусочка хлеба, в надежде, что это поможет создать после завтрака вакхическую атмосферу.
— Доброе утро, — сказал я, ставя поднос рядом с перекошенной улыбкой Глории. Я раздвинул занавески на несколько сантиметров, и острый луч солнечного света взрезал кровать. Глория, которая взялась уже за второй тост, непроизвольно взвизгнула. Я смотрел, как она ест. Утерев рот веснушчатым кулачком, она с мычанием откинулась на спину и закурила. Ее груди белели в полутьме. Какие чувства я к ней питал? Сомнительную страсть, доброжелательное снисхождение и благодарность. Чего-то здесь не хватало.
С утра она виделась мне несравненно более привлекательной, поскольку было понятно, что теперь это не сможет продолжаться всю ночь. Обманутый утренней эрекцией, я скользнул к ней под одеяло. Уже в постели я почувствовал приближение неподдельного возбуждения. Очевидно, Глория тоже немного ожила после завтрака, так что мы принялись кататься, смеясь, обнимаясь и щекоча друг друга, под ускользающим перекрестным огнем зловонного дыхания, пока, наконец, не решились на первый поцелуй. По своему скромному опыту я знаю, что это почти всегда бывает терпимо, если ты искренен, а если нет — неизменно вызывает отвращение. Я был искренен.
Драматизм ситуации заключался в том, что у Глории «побаливало». Честно говоря, я испытал колоссальное облегчение. Пожалуй, это было самым удачным из всего, что могло произойти, — чтобы у нее «побаливало».
Глория, однако, выглядела пристыженной.
— Не беспокойся, — сказал я ей, — мне это даже льстит.
Я принялся за бесконечную и общепринятую в таких случаях практику — доказывал ей, что отношусь к вопросу с пониманием. Я мягко упрекал ее в том, что она слишком сексуальна, предлагая рассмотреть иные возможные пути решения проблемы — и все это отводя глаза, в весьма уклончивой манере, которая показалась Глории крайне занимательной. Она то и дело произносила что- нибудь вроде: «Чарльз, ты ужасен!», или «Я же не виновата!», или «Мне так жаль». Наконец, я промямлил, что она могла бы, в смысле, всегда, ну, не знаю, то есть, может я хочу сказать, что… Она расхохоталась в ответ на мое кривляние, а затем легла на меня и потихоньку стала сползать к ногам, пока ее голова не оказалась в ореоле кружащейся в солнечных лучах пыли. Божественно.
Глория работала помощницей продавца зоо- товаров в универмаге в Шепердз-Буш, что было очень удобно. Я проводил ее туда, а затем вернулся по улице Бэйсуотер прямо к подготовительной школе, которая находилась менее чем в километре от площади Кампден-хилл.
Миссис Норин Таубер, бакалавр искусств, еще немного позанудствовала по поводу сроков и прочей ерунды. Затем, зевнув, она предложила пройтись по школе, возможно, желая лишь показать мне, что у них тут не исправительная тюрьма и не завод по производству крема для обуви. Мы прошли по коридору, восхитились двумя идентичными комнатами и вернулись тем же путем, ступая по скрипучему паркету мимо урчащих батарей. Мы вышагивали важно, церемонно: отвлеченная беседа носила общий характер; мы пытались, в меру своих сил, сделать это место симпатичнее, чем оно было.
Перед входом в метро «Холланд-парк» выступали безногие уличные актеры. Я купил газет (а точнее, только две: «Сан» и «Миррор»), небрежно кинул десятипенсовую монетку в шляпу музыканту и встал рядом, читая заголовки и притопывая ногой в такт музыке. Я уже собирался отправиться в Ноттинг-хилл, чтобы выпить чашечку кофе в «Коста-Брава», когда из-за занавески в будке станционного фотографа появился крючконосый педик с прилизанными волосами. Он спросил, который час, и я ответил, заодно обратив его внимание на огромные часы, висящие на стене напротив. Он поблагодарил и поинтересовался, был ли я когда- нибудь в клубе «Катакомбы» в Эрлз-Корт.
— Не думаю, — сказал я, польщенный.
На солнце было довольно тепло, и я шел не спеша, листая газету, временами еще больше замедляя шаг, чтобы приколоться над шуткой или, что даже лучше, рассмотреть фотографию какой-ни- будь красотки.
Я тоже однажды был голубым.
На этом стоит, пожалуй, заострить внимание.
Ведь самое очаровательное во мне, может быть, то, что я на самом деле — хрупкий ребенок (или, по крайней мере, очень близок к этому).
Когда мне было тринадцать, я вдруг заболел бронхитом.
Вечером, после того как мне поставили диагноз, я, с трудом держась на ногах, спустился вниз и открыл энциклопедию. «Острый бронхит» — то, что мне сказал врач. Но мне больше понравился «хронический» бронхит: он проявляется как минимум раз в год. Я поинтересовался у старого Кирила Миллера, нашего терапевта, есть ли у меня какие-либо шансы развить или приобрести хронический тип. Воздав хвалу последним достижениям в области фармацевтики, он сказал, что это маловероятно. Хронический бронхит был зарезервирован для заядлых курильщиков с легкими, напоминающими пару замшевых туфель.
