А потом... потом — потом все стихло... я лежала под одеялом... ничего не помню... сколько я так пролежала, казалось, сто лет... ни страха, ни стыда, ни раскаяния... ничего...
Ничего...
Андре, слава богу, отделался небольшим порезом... я порезала ему щеку... а мать... она ворвалась в комнату, когда я ударила Андре... стояла под дверью, подслушивала... ворвалась и набросилась... я ее ударила... я ничего не видела, я не знала, что это она... я била вслепую, с закрытыми глазами, она просто попала под удар... и я — я попала... ее отвезли в больницу, но было поздно... я себя не контролировала... я не понимала, почему я это делаю... я сошла с ума... это было помрачение ума... я не ожидала... никто не ожидал...
Мне было пятнадцать. А матери тогда только-только исполнилось сорок. Она любила прибедняться... ах, я старею... ах, я старуха... на самом деле выглядела она прекрасно... просто ужас как хорошо... и вот все кончилось... все кончилось...
Мы обе попали к врачам... мать — в больницу, в офтальмологию, а меня повели к психиатру... потом к психологу... не помогло... ей помочь не смогли... да и не могли...
Не помогло...
Вокруг матери всегда крутились поэты и красавцы... много цветов, много вина, много слов... это не могло продолжаться вечно... когда-нибудь это должно было закончиться, и оно закончилось... после того вечера, после Жозефины, после ножниц — все закончилось... какое-то время они еще приходили к нам, все эти завсегдатаи... сидели за столом, пили вино, восхищались матерью... казалось, все было как всегда... деликатненько подшучивали над ее повязкой... и она смеялась... сидела во главе стола, как всегда, снисходительно принимала комплименты... царица Савская... Семирамида... Клеопатра... а когда они уходили, она ложилась на диван и рыдала... и впервые в ее жизни это были настоящие слезы... настоящие...
Гости приходили все реже... иногда звонили... а потом и звонить перестали... избегали ее, не отвечали на ее звонки... больше всего она переживала из-за Андре... Федра скучала по своему Ипполиту... она звонила ему, писала, но он не отвечал... она ничего мне не говорила, но я чувствовала, что этот Ипполит был для нее самой болезненной утратой... странно: я ведь всегда считала ее бесчувственной сукой, и вот вдруг... странно...
Она осталась одна...
Однажды я застукала ее с водопроводчиком...
Она не разговаривала со мной восемь лет. Восемь лет мы не разговаривали друг с другом. Я жила сама по себе: школа, университет, потом работа... в университете я изучала скандинавскую литературу... саги и все такое... я нарочно выбрала Скандинавию... конунги, эрлы, этот костлявый норвежский язык... это было наказание... Снорри Стурлусон, Гримнир, Эдда, битвы и песни... перед сном я рассказывала своему плюшевому льву о том, как прошел день... рассказывала о своей жизни... об этом мире, в котором мне приходилось столько страдать... об этой тьме... о заброшенной шахте, о руднике, о месторождении горя и боли... россыпи зла... золотые жилы унижения... и на самом дне этого ада — пятно света... пятнышко... белая бедная Лилечка... невинное дитя зла... бедная белая лилия во тьме... бедная Лилечка, окруженная демонами, бесами, чудовищами... чешуя и шерсть, шипы и клыки... багровое пламя и смрад...
А эти мечты! Эти мечты... Я сшила себе что-то вроде трико... что-то вроде купальника на пуговицах... чтобы снять купальник, нужно было расстегнуть сто пуговиц... сто! Бред какой-то... чего только не придет в голову... по вечерам я расстегивала купальник... первая пуговица, вторая, третья, четвертая... я закрывала глаза, воображая, как он расстегивает эти пуговицы... первую, вторую, третью, четвертую... чтобы добраться до меня, ему нужно было расстегнуть сто пуговиц, боже мой, сто пуговиц! Утром и вечером — сто пуговиц... безумие, настоящее безумие... каждый день — сто пуговиц...
Одиночество превращает человека в чудовище...
Деньги, оставленные отчимом, таяли — и скоро растаяли... он был очень состоятельным человеком, но мать швыряла деньги не глядя, не задумываясь о будущем... Сначала пришлось продать квартиру на Малой Бронной, мы переехали в Ясенево, в двушку... потом в Кандаурово, в новый район за кольцевой автодорогой... эти двадцатиэтажные новенькие гробы среди пустырей... В театре ей платили — платили из милости... платили крохи... вирджинский табак сменился китайским, французский коньяк — дагестанским, камамбер — костромским сыром... но таблетки — таблетки остались... коньяк и таблетки... коньяк и нембутал, коньяк и сибазон, коньяк и тианептин... у нас всегда было много таблеток... флуразепам, ксанакс, амантадин, карбазепин, валиум... коньяк, таблетки, сигареты, телевизор... все реже книги, все чаще телевизор...
К тому времени она снова стала разговаривать со мной. Она ведь ничего не умела и не хотела уметь. Обед, ужин — все готовила я. У нее не было выбора. Ей приходилось считаться со мной, иначе я могла оставить ее без обеда. Мне это и в голову не приходило, конечно. То есть — вру, приходило, да, иногда хотелось, ой как хотелось, чтобы она повыпрашивала, повымаливала у меня кусок хлеба... но стоило только вообразить, как она ползает на коленях... это ее белое горло, эта ее родинка... нет, невозможно, то есть, наверное, да, я могла бы ее убить, но — не унизить... убить, но не унизить...
И еще эта ее селедочка... селедочка! Она ведь никогда раньше так не говорила, считала это верхом пошлости — все эти “картошечки”, “селедочки”, “хлебушки”... и вдруг — селедочка... Лилечка, можно мне селедочки? Я чуть не убила ее... я чуть не умерла от стыда и горя...
Но еще ужаснее были ее воспоминания... все эти ее мужчины, все эти поэты и красавцы... она перебирала их, как старуха — пуговицы в шкатулке... этот, тот и этот, а еще тот... как же его звали? Она забывала их имена... забыла... помнила только, что они любили ее... обожали ее... ползали на коленях... носили на руках... воспевали... целовали ее ноги...
Ну и, конечно, вернулся Лев Страхов... ураган, катстрофа, погибель... землетрясение и пожар... настоящая любовь... она вспоминала его каждый день... она ждала письма, звонка, зова... вот он приедет, примчится, толкнет дверь, подхватит ее на руки, швырнет на кровать, зарычит, набросится... захватчик, победитель, герой... и этот его голос — пленительный голос зла... она плакала, глотала таблетки, пила коньяк...
Я много раз просила ее рассказать о себе... не о любовниках, нет, и не о Льве Страхове, черт бы его взял, — о себе, о настоящей... я же ничего не знала о ее детстве, о ее родителях... что она читала, что любила, ненавидела, как, чем жила до меня... я пыталась расспрашивать ее о театре, о ее ролях... о чувствах, мыслях... черт, мне хотелось объема, жизни, живого человека, а не безупречного мрамора... дело даже не в том, чтобы полюбить ее какой-то новой, живой любовью... дело в том, что я хотела понять... понять ее... она была не просто моей матерью — она была частью меня... но я — я не была ее частью, вот в чем дело... она не считала нужным... ей и в голову не приходило — открыться перед дочерью, перед единственной дочерью... а ведь я — все, что у нее тогда осталось... все, больше ничего у нее не было... ничего и никого — только я... наверное, я поздно спохватилась... а может быть, мне не хватало настойчивости... и еще эта моя постыдная деликатность... не суй нос в чужую жизнь... ее жизнь была чужой, закрытой... да ото всех закрытой... она привыкла фальшивить, притворяться, играть... она не хотела рассказывать о себе ничего такого, что изменило бы мое отношение к ней... она не хотела и, наверное, уже не могла сойти на мою землю — это я должна была подняться до ее небес... тень должна вырасти... ну а если у тени это не получается, что ж, это проблема тени... моя проблема... она считала, что все в порядке, хотя никакого порядка давно не было и в помине... ей было достаточно воспоминаний о том, как ее любили, обожали, носили на руках... все эти поэты и красавцы, имена которых она даже не потрудилась запомнить... ей было достаточно Льва Страхова, коньяка и нембутала... коньяка и валиума... коньяка и феназепама...
И лишь однажды... это случилось незадолго до ее смерти... я хорошо помню тот вечер... мы смотрели по телевизору новости и вдруг услыхали: погиб Андре... тот самый Андре... оказывается, этот итальянистый красавец женился на какой-то страшно богатой женщине... она была старше его... лет на тридцать, наверное, старше и очень богата... миллионерша какая-то... они прожили вместе года полтора... и вдруг он соблазнил то ли ее дочь, то ли внучку, какую-то молоденькую девочку, и эта старуха его убила... забила до смерти железной палкой... ужас... я хорошо помнила Андре: он соблазнял всех машинально, привычно, мимоходом... у него качество такое было — всех соблазнять, всем нравиться... ну это как цвет глаз или привычка дышать, от природы... у кого-то голубые глаза, а у Андре — привычка соблазнять... а эта женщина приревновала его к девчонке — и убила... железной палкой, Боже мой, железной палкой по голове...
Сюжет в новостях был коротким — не больше минуты... потом стали показывать каких-то футболистов... и вдруг я услыхала стон... я испугалась... я даже не поняла сначала, что происходит... а это она — она плакала... она тихонько всхлипывала, постанывала, у нее текло из носа... она вся содрогалась... Господи, я никогда не видела ее такой... никогда... ну да, коньяк и таблетки, это понятно, но все же, все же... дело не только в коньяке и таблетках, я уверена... она корчилась... плакала, забыв про коньяк... уронила сигарету на пол — едва не прожгла ковер... я растерялась... не знала, что делать... я боялась ей помогать — она ведь могла разозлиться, накричать...
