Вернувшись домой, измученная, в полуобморочном состоянии, я приняла душ, поспала, выпила чаю и принялась разбирать вещи матери. Платья, плащи, пальто, нижнее белье сложила в один пакет, обувь — в другой. Потом взялась за фотографии. Их скопилось много — в альбомах, папках и в больших коричневых конвертах: Элиза Дулитл, Герцогиня Герольштейнская, Джулия Ламберт, Ганна Главари — вершины ее карьеры... десяток моих снимков... толстая папка с завязками, набитая мужскими фотографиями, на которых был запечатлен Лев Страхов — великая любовь, ужас и владыка ее жизни... Гамлет, Мефистофель, Чацкий, Макбет, Васька Пепел...
За ужином я выпила рюмку коньяку, потом другую. Нужно было избавиться от вещей матери. Нужно было не просто выбросить ее платья и лифчики — нужно было сжечь их. Чтобы они превратились в пепел, в ничто. Навсегда, безвозвратно.
Когда начало темнеть, я взвалила узел с барахлом на спину и спустилась во двор. Миновала ряды гаражей, пересекла пустырь, тянувшийся до перелеска, где темнела ограда Кандауровского рынка, и оказалась в неглубоком овраге.
Голова кружилась — вторая рюмка была явно лишней.
Трава вокруг была примята и изгажена, пахло дерьмом и старой гарью, всюду валялись полиэтиленовые пакеты, консервные банки, обрывки газет, ящики, кирпичи, обгорелые доски, окурки: похоже, это место облюбовали бомжи и местная алкашня. Но сейчас в овраге никого не было. Я вывалила тряпки на землю, щелкнула зажигалкой, села на ящик и закурила, глядя на разгорающийся огонь.
Они пришли на огонь...
На мне была футболка, короткая юбка и спортивные туфли, и когда эти двое вышли из темноты, один из них — тот, что повыше, — сразу уставился на мои коленки. Я поймала его взгляд и онемела. Не могла пошевельнуться. Надо было бежать, бежать со всех ног, а меня словно парализовало. Плечи, руки и ноги налились тяжестью, горло сдавила боль, в груди стало пусто и холодно. Тот, что повыше, что-то сказал, но я не расслышала — оглохла. Их запах перебивал запахи дерьма и гари. Низенький присел передо мной на корточки и протянул руку. Я отдала ему недокуренную сигарету. Он глубоко затянулся, выпустил дым, широко открыв рот, — у него не было нижних передних зубов, — и запах тухлых яиц накрыл меня с головой. Я думала, что они скажут: “Будешь орать — убьем” или что-нибудь в этом роде... но они ничего не сказали...
Утром я выбралась из-под одеяла, подошла к зеркалу и увидела себя... высокая шея, высокая грудь, высокие бедра... высокие небеса... Господь и ангелы его... мое тело словно горело, пылало белым лилейным пламенем... какое счастье... и на глазах выступили слезы...
Меня изнасиловали, унизили, растоптали, а я — я плакала от счастья...
Ну да, меня изнасиловали два подонка... это ужасно... я вернулась домой и долго отмывалась от липкой грязи... от этой вонищи... терла мочалкой локти, колени... плакала и терла... потом перестала плакать, только всхлипывала и продолжала тупо тереть колени мочалкой... сама виновата, шептала я, сама виновата... кой черт тебя дернул тащиться на ночь глядя в этот вонючий овраг... да при первом взгляде на этот овраг нужно было тотчас поворачивать и бежать домой без оглядки... без оглядки!.. нет же, не побежала, осталась... ну и вот, и вот... шептала, боромотала, намыливалась, смывала грязь, снова намыливалась... и вот странно... да, наверное, это странно... очень странно... я вовсе не думала об этих подонках... то есть сначала, конечно, думала, а потом нет... совсем нет... видимо, это какой-то психологический механизм — память вытесняет зло... а может быть, дело не только в этом... я не думала о них, потому что я думала о себе... я думала про пальто... то есть как будто про пальто... всю жизнь я ползла на четвереньках, не поднимая головы, придавленная к земле каким-то тяжелым грязным пальто, от которого, казалось мне, не избавиться никогда... оно, казалось, приросло ко мне, стало второй моей кожей, шкурой, чешуей, панцирем, и вот вдруг я сбросила это пальто, и на душе стало легко... я почувствовала себя свободной — как будто в трусах у меня внезапно лопнула тугая резинка... при этой мысли мне стало смешно... меня изнасиловали, а мне — смешно... смешно и все тут... я сидела по грудь в воде и улыбалась... я чувствовала облегчение... на меня снизошла радость... снизошла — это точное, правильное, уместное слово: снизошла... это была настоящая радость, беспримесная, божественная, непостижимая... и эта радость захватила все мое существо, от макушки до пят, и я чувствовала себя чистой, невинной и счастливой...
Радость переполняла меня, когда я ложилась спать...
А утром — утром я выбросила в мусорное ведро купальник со всеми его ста пуговицами, приняла душ, надела легкое цветастое платье, открывающее грудь и плечи, туфли на высоких каблуках, хлопнула дверью и побежала вниз по лестнице... я летела к автобусной остановке и с каждым шагом становилась все легче...
Через час я вышла из метро на Пушкинской площади и сразу попала в бешеное коловращение летней жизни... летели машины, бежали люди... площадь бурлила, пахло пивом, дешевым кофе и бензином... я остановилась, глубоко вздохнула, и мне вдруг стало хорошо, хорошо... люди бежали мимо, никто не обращал на меня внимания, никто не знал меня, никто меня не любил, не желал мне ни зла, ни добра... я была одна... я была безымянна и счастлива... ревели автомобили, бежали люди, солнце пылало в витринах, солнце светило вовсю... великий пожар... я была в центре этого безумия, в центре этого пожара, и никому не было до меня дела, я было никем и ничем... это было ужасно... и это было прекрасно... со стороны Белорусского мчались машины “скорой” и пожарные... за спиной бурно разговаривали по-немецки... мальчишки мчались на роликах — хищные, злые, юные... кто-то бросил на тротуар недоеденное мороженое — оно шлепнулось, расплылось... меня толкали, извинялись и не извинялись... а я не трогалась с места... я была переполнена счастьем, смыслом, жизнью...
И вдруг я увидела ее... о Боже, это была она!.. это было невозможно, нелепо, чудовищно, но я увидела — ее... она словно реяла над людьми и машинами... парила над памятником и крышами... плыла в синеватом бензиновом воздухе... совершенная, прекрасная, божественная... она несла свое нагое белоснежное тело как знамя победы... родинка под грудью, мраморное бедро с черной розой, высокая лилейная шея... привидение, мираж, морок... царица, сука, богиня... образ бессмертной любви, моей бессмертной любви...
Меня толкнули — я очнулась. Взглянула на часы: через десять минут должен прийти Лев. Расстегнула сумочку, достала бархатную коробочку, вытряхнула на ладонь стеклянный глаз, сжала в кулаке, зажмурилась, глубоко вздохнула, задержала дыхание — ра-аз, два-а, три-и — и с силой! что было сил! изо всех сил! — запустила его в небо... он круто взмыл, замер, вспыхнул и исчез, пропал, канул, растворился в божественной высоте июньского неба...
