Отправляясь в экспедицию, нельзя думать о возвращении. Надо идти только вперед, до конца.
«А когда мы умрем, – говорила Аня, – дальше пойдут наши дети. Потом их дети!..» Вот это и было главным: чтобы дети продолжали дорогу, а не начинали ее сначала. Аня уговорила свою мать записаться в областную библиотеку и брала на ее имя серьезные книги о природе, о животном и растительном мире, о нравах индейцев, о путешествиях… Они начали готовиться к будущему походу.
Память – штука малонадежная, и они выписывали в специальную тетрадь, какие травы лекарственные, какие можно употреблять в пищу, как их найти, – в сельве все могло пригодиться. Ведь если ты знаешь валерьяну, хинное дерево, умеешь полностью использовать плоды пальм, ты уже не погибнешь от голода, от лихорадки или от укуса змеи.
Самый трудный период в сельве – зима, сезон дождей. Поэтому надо иметь с собой маленький генератор. Во время дождя в сельве, как и везде, бегут ручьи. Не так уж трудно, если есть топорик, лопаточка, устроить маленькую плотину, приладить лопасти к генератору, и он будет давать тепло, свет. На все время дождей.
А чтобы завязывать дружбу с разными племенами, надо помнить хорошие сказки. Потому что все народы понимают сказки.
Павлик думал, она случайно подошла к нему в театре. А потом убедился, что нет. У нее на этот счет была своя твердая теория: все физически слабые люди – мужественные, а сильные нет, потому что они надеются только на силу. Такие, например, как Павлик, спокойно переносят настоящие мучения. А здоровые – она сколько раз убеждалась – ноют от маленькой царапины…
«Не обязательно быть сильным, – говорила Аня, – надо быть мужественным». Еще она не любила красивых. И об этом записала в свою книжку при Павлике: «Все красивые люди – глупые, потому что надеются на красоту. А некрасивые надеются на свой ум». Себя она не считала красивой. Из-за веснушек. Павлик нечаянно увидел тогда еще две записи. Одну чернилами: «Даже бородавки можно вывести, а веснушки нельзя». И карандашом: «Которые веснушки всегда – это родинки».
Но однажды, просматривая коллекцию Татьяны Владимировны, – у матери было много альбомов с репродукциями Дрезденской галереи, Третьяковки, Эрмитажа, – Аня очень долго разглядывала Венеру Милосскую. Потом сказала:
– А может, у Венеры тоже были веснушки… Ведь руки у нее были?
И вполне возможно, что у Венеры Милосской были веснушки. Никто никогда не докажет противного.
Костя вошел очень довольный собой. Потирая ладони, энергично подул в них, как будто с морозу, хотя на улице уже две недели стояла оттепель и пахло землей, набухающими почками, снеговицей.
К его приходу Павлик, вспомнив наставления Татьяны Владимировны, разлил на двоих свою вечернюю порцию молока. Обязанность пить его впервые не казалась трудной.
Себе Павлик налил чуть меньше, а Косте – полный стакан, даже с пенкой. Но тот, едва увидев приготовленное ему угощение, обеими руками загородился от стакана.
– Я его, Павка, терпеть не могу! Ты пей, тебе полезно. А мне… Что ты! – И, не раздеваясь, не сняв кепки, он ринулся к ящику письменного стола, извлек бумагу, конверты.
Павлик не понял своего дяди. О молоке он только что говорил Татьяне Владимировне совсем другое… Но Костя, будто опомнившись, тут же снова вбежал на кухню.
Сдвинутая на сторону ширмочка заметалась при этом туда-сюда.
– Ты пей, Павка, обязательно пей! – повторил Костя, придвигая Павлику его стакан. А другой, тот, что был с пенкой, пристроил на уголок плиты. – Молоко нам, старик, еще пригодится! – И он метнулся опять в комнату. Павлик безвкусно, как лекарство, проглотил свою дозу. А когда вышел вслед за Костей, тот, не поворачивая головы, скомандовал:
– Одевайся, Павка! Натягивай все теплое, как мама велела. Слышал, что она приказывала? Бумагу ее мы потом прочтем! – Это Костя умел, как никто: сидеть, писать что-то, одновременно разговаривать да еще как будто и видеть затылком – что там делает Павлик за его спиной. – Одевайся, сейчас сходишь тут по соседству… Это знаешь, как здорово, что вы сняли хибару здесь! Я, понимаешь, задержался с автобуса, хотел сам с ней потолковать, да там этот квартирант их проклятый, баптист несчастный, мелькал все время… Тут рядышком это, я там все уже присмотрел… Передашь ей письмо. Я тут все написал!
Павлик сообразил наконец, что речь идет о Костиной девушке, из-за которой уже был один скандал несколько месяцев назад, когда они жили в доме артистов, около завода. На всякий случай спросил:
– А если меня увидят?
– Тебя?! – удивился Костя. – Откуда он тебя знает?! – Потом спохватился: – А!.. Матери на глаза, конечно, не попадайся! Вдруг вспомнит?.. Мать у нее, понимаешь, Павка, злющая… Сам знаешь. Да еще за этого баптиста хочет замуж выйти. Представляешь?! Вику там они совсем затуркали! Надо ее выручать. Я теперь человек свободный, сам себя обеспечиваю, на двоих нам хватит… – Лизнув конверт, Костя кулаком несколько раз припечатал его. И сверху еще раз большими буквами написал: «Вике». – В таких делах, Павка, тянуть резину нельзя. Если ты имеешь друга, должен выручать его из беды. Иначе какой ты друг! Тем более, если это девушка. Может быть, невеста твоя… В огонь и в воду должен…
Внешне Костя походил на Татьяну Владимировну, а своими теориями, которые были у него на все трудные случаи жизни, он сильно напоминал Аню. Павлик, таким образом, имел трех человек на земле, которые любили его и которым он верил: мать, Аню, Костю, и все они походили друг на друга.
– А как мы ее выручим?.. – осторожно поинтересовался Павлик, застегиваясь наглухо, как велела Татьяна Владимировна. Сегодня ему во всем хотелось подчиняться ей. Но мать, к сожалению, не могла видеть этого.
– А так, – объяснил Костя, прикладывая к только что законченному письму еще одно, которое вытащил из нагрудного кармана. – Умыкнем, и все дела! Выкрадем! С согласия, конечно. Дело это добровольное. А места у нас навалом! Понял? – Павлик кивнул, хотя и ничего пока не понял. – Главное, ты сейчас быстренько передай ей это! И подожди ответ. – Костя деловито проверил, как он затянул шарф, шапку, поправил ему воротник. – Третий дом, средний! Понял, Павка? Мы с ней уже давно сговорились… А тут удача такая! Мы же хозяева теперь! А как Таня приедет, мы с Викой подадимся куда-нибудь… Главное, Павка, действуй! Да не ошибись. Она красивая такая… В общем, она одна тут красивая.
В противоположном от садов краю города почти на глазах разрастались новые микрорайоны, и весь город как бы уходил туда, к многоводному озеру Ильма. А к садам он сразу, почти от центра, понижался, и там, где становилось не слышно беспокойных трамвайных звонков, говора, пронзительных взвизгов тормозов на перекрестках, он целыми кварталами частных домиков напоминал обыкновенную деревню: со скворечниками, палисадниками, резьбой наличников. И окраина его была примерно в полукилометре от садов. Только улица Буерачная в результате какой-то стихии выбежала далеко за окраину, и лишь уткнувшись в крутой изгиб речки Жужлицы, она обрывалась…
Там, за речкой, у самого берега, в домике с двумя окнами в сторону палисадника, где росли вишни, жила Аня. А дальше по улице Буерачной, около скобяной лавки, как называли местные жители киоск хозтоваров, находилась конечная остановка автобуса «Вокзал – сады».
Жужлица изгибалась как бы специально, чтобы ограничить и без того своевольные пределы улицы Буерачной. Здесь, на изгибе, около соснового бора, где, по словам стариков, били из-под земли студеные родники, Жужлица разливалась в широкую заводь, покинув которую, она вновь поворачивала и неторопливо струилась в своем прежнем направлении, через сады.
Пять домов, которые вопреки установленному Жужлицей пределу перекочевали на эту сторону, выстроившись в одну линию, недружелюбно отодвинулись один от другого, словно для того, чтобы захватить побольше ничейной земли под огороды, границей которых с одной стороны служила дорога, а с другой опушка соснового бора. Вокруг каждого из пяти домов была добротная ограда с широкими двустворчатыми воротами на дорогу и едва приметной, без ржавых визиток и без наружной щеколды, калиточкой – в противоположную сторону, на огороды.
Дальше, справа и слева от Жужлицы, в оголенных садах, разбросанные, как ульи, темнели пустующие в зиму избушки садовладельцев. Такой добротный «летник», в каком жили Татьяна Владимировна и Павлик, с капитальными пристройками, погребом и мансардой, был в окрестностях всего один. И, наверное, потому он всеми силами жался к Буерачной, чтобы хоть как-то оправдать свое незаконное существование; мол: «Я принадлежу не совсем садам, а чуть-чуть и улице тоже…» Хозяин его уехал на два года в Сибирь (как говорила Татьяна Владимировна, – зарабатывать пенсию) и потому сдал свои владения на весь теплый сезон.
Сумерки сгустились, и даже ближние домики в садах приобрели неестественные, расплывчатые очертания.
