– Не это главное!.. – Костя оглядел комнату и, не найдя, к чему бы еще приложить старание, удовлетворенно повторил: – Не это главное, Павка… Важно другое… Я вот все время думал о ваших инках… – Взгляд его упал на кусочек мела, когда-то принесенного Аней. – Во! – Он взял мел. – Садись! Я тебе объясню, в чем главное…
И, усадив Павлика на кушетку, он остановился в простенке между окном и дверью, где были моющиеся, кирпичного цвета обои. Задумался.
– Знаешь, Павка, почему погибли ваши инки?
Павлик не знал. И даже верил вместе с Аней, что они живы.
Простенок был тесным, и не привыкший стоять без движения Костя делал шаг то к занавешенному окну, то назад, к двери, потом опять к окну. Этой привычкой он тоже напоминал Павлику мать, Аню. Сам Павлик мог терпеливо сидеть или стоять все время, пока надо было слушать.
– Инки погибли, Павка, потому, что они, изобретя мужество, – это вы правильно угадали, – не изобрели нежности!.. Ты понял? – строго спросил Костя. – Вот! – Он провел мелом через весь простенок горизонтальную черту примерно на уровне своего плеча. – Вот за этой чертой, старик… – он ткнул в нее пальцем, – начинается человек!.. Это я сам открыл, не кто-нибудь, – заметил Костя, показывая теперь выше черты, туда, где начинался человек. – Не ростом, нет! Ростом любой дурак вытянется… Гляди! – Присев на корточки, Костя нарисовал далеко под чертой страшилище с лошадиными зубами, огромной челюстью, без шеи. С дубинкой. Такими в книжках рисуют человекообразных обезьян и волосатых предков человека. А рисовать Костя умел. – Когда, Павка, питекантроп шел с такой вот палкой против мамонта или против бронтозавра – как их там называют – ведь он тогда уже был мужественным! Но человеком еще не был! – И для наглядности Костя пристукнул ребром ладони на уровне затылка питекантропа. Далее, постепенно передвигая ладонь все выше от лошадиной головы человекообразного, Костя доказал, что питекантроп выпрямился и достиг заветной черты, когда вытащил из огня ребенка, прикрыл в бою друга, рискуя жизнью, защитил от обидчиков слабую женщину. То есть человеком он стал, когда изобрел нежность. – Понял?! – спросил Костя. И после того, как Павлик моргнул в ответ, удовлетворенно заметил: – Вот то-то!.. Нежность, ее, Павка, изобретать надо все время, если хочешь быть человеком. Увидел, маме трудно зашнуровать ботинки, – помоги ей! И ты сразу чуть-чуть придвинешься к человеку! – Костя показал на стене. – Увидел, маленьких обижают, – защити! Опять немножко поднимешься! – Он показал снова. – А если ты сам ударил слабого, девчонку, например, – сразу на десять сантиметров ушел в питекантропа! – И Костя приткнул указательным пальцем голову человекообразного сверху вниз. – Выбираться потом трудно! А уйти – это быстро. Даже не в питекантропа, а еще ниже – в поросенка можно уйти! Понял?! – Тут же, снова присев на корточки, он пририсовал у ног питекантропа маленького, с загнутым в колечко хвостом поросенка. После чего выпрямился и, положив мел на вешалку, отряхнул руки.
– Сегодня, Павка, мне этот баптист может, конечно, топором по башке трахнуть… Ну, я что-нибудь тяжеленькое тоже прихвачу… А главное, старик, вот в этом! – И Костя несколько раз, как учитель для нерадивого ученика, ткнул пальцем в стену над питекантропом.
Укрытый Костиным пиджаком, Павлик спал на кушетке, не раздеваясь.
Костя разбудил его около одиннадцати.
В комнате стоял полумрак. Горела только одна лампочка в кухне. Это вызвало у него какое-то неприятное чувство. Может, виной тому было внезапное пробуждение, а может, озноб, охвативший его спросонок, но только дело, которое с вечера еще казалось ему довольно простым и ясным, теперь вызывало тревогу.
Наверное, Костя испытывал то же самое. Его полушепот, увеличивая напряженность, звучал торжественно, со значением:
– Я там все присмотрел, разведал! Все ей написал, как надо… Ты, Павка, на страже будешь, в секрете!.. – Павлик невольно оглядел его карманы: взял он что-нибудь тяжелое?.. Но спрашивать не стал.
– Твоя задача, старик, одна: если что-нибудь подозрительное – свисти!.. Вот. А сам сразу – дёру! Но только не домой, не прямиком, а сначала в сторону куда-нибудь, чтобы запутать! Понял?
Костя уже успел собраться, надел свое темно-коричневое, отделанное желтым искусственным мехом на воротнике и по бортам, пальто.
Чуть приоткрыв дверь, они выскользнули друг за другом на крыльцо.
Ночь цепенела в редких порывах ветра, неуютная, настороженная. Лишь кое-где за Жужлицей еще теплились одинокие окна, да почему-то все еще горел свет в доме Ани.
Павлик никогда не выходил на улицу так поздно, и все, что мог охватить глаз, показалось чужим, неприветливым, словно бы в этом застылом краю земли он очутился впервые. С вечера над головой, затянутое облаками, привычно серело бесцветное зимнее небо. Теперь, обсыпанное звездами, оно искрилось, будто в изморози… И высоко над огородами, над Жужлицей висела круглая, четко очерченная луна.
Поглядев на нее, Костя недружелюбно заметил, что выставилась она некстати. Павлик его слов не разобрал, но смысл их понял, и в душе был полностью согласен с Костей: ночь не сделалась теплее или добрее к ним от этого матового сияния над головой. Холодная луна как бы заморозила все, даже время. И тем сложнее представлялся теперь их замысел: ворваться в этот устоявшийся мир, внести в него какие-то изменения, когда все так предельно мертво кругом…
Костя неслышно щелкнул замком.
Они вышли за калитку и вдоль штакетника, прикрываясь, насколько можно, его близостью, переместились влево от дороги, чтобы за одну короткую перебежку нырнуть под укрытие сонных изб. В тени первой ограды немножко отдышались и вплотную к заборам – Костя впереди, Павлик в двух шагах за ним – двинулись вверх, по направлению к Жужлице.
У дома Вики Костя не задержался. А на подходе к пятому двору, где жила молочница бабка Васильевна, свернули в проход между оградами. И, слегка пригибаясь на открытом пространстве, они быстрым шагом пересекли огороды с кое-где разбросанными по ним фруктовыми деревьями.
Теперь уже неподалеку сплошной стеной чернел сосняк, так что на фоне его они стали неразличимы со стороны дороги. В то время как ограда вокруг дома Вики и сам дом просматривались отсюда как на ладони.
– Когда мы рванем к садам, ты тоже потихонечку двигай! Осторожненько так… – шепнул Костя, засовывая глубже в карман перчатки, чтоб не мешались. – Вон, видишь, где у них пониже забор. С угла!.. Там я, Павка, и полезу. – На прощание Костя похлопал его по плечу и легонько подтолкнул в сторону соснового бора, где его стало бы вовсе не видно. Сам, пригибаясь, двинулся в обратном направлении, к дороге, чтобы вдоль оград, как они шли сюда, вернуться к дому Вики.
Павлик сделал несколько машинальных шагов к сосняку. Но в груди похолодело вдруг от нахлынувшего одиночества. Он глянул туда, где исчез Костя, и вздрогнул при виде собственной тени. Живая, четкая на заледеневшем вдоль тропинки снегу, она существовала как бы независимо от него и, подвижная среди общего оцепенения, казалось, была видимой отовсюду.
Павлик метнулся в сторону, под одинокий тополь на чьем-то огороде, бессознательно прижался к нему. Тень Павлика исчезла под укрытием дерева. Но спокойствия он не почувствовал. За спиной чернел сосняк. А впереди, неживые под матовым сиянием, стыли в клетках оград чужие дома… От деревьев, от мерзлых комьев земли корежились на огородах ломкие тени. И, позабыв Костины указания – смотреть кругом, он все внимание сосредоточил на ограде дома Вики, из-за которой виднелись наглухо закрытые окна, покатый навес со стороны крыльца, черепичная крыша…
И, как ни готов он был к этому, невольно подобрался в комок от неожиданности, когда разглядел человеческую фигуру возле дома.
Но вот Костя – если, конечно, это был он – ухватился руками за верхушку забора, легко подтянулся и в одно мгновение исчез. Павлик впился напряженными пальцами в кору тополя.
Неизвестность и ожидание достигли предела, когда на заборе опять возникла чья-то расплывчатая фигура. Несколько приглушенных слов, разобрать которые Павлик не мог, воспринялись в мертвой тишине предательски громкими… Позже, дома, Павлик узнает, что, когда Вика с помощью Кости взобралась на ограду, прыгать вдруг испугалась. Косте пришлось вскарабкаться рядом, чтобы и тут немножко помочь ей…
А тогда все для Павлика смешалось воедино и уместилось по времени как бы в одно крохотное мгновение. При звуке голоса он оторвался от дерева и бессознательно попятился к соснам… И если теперь, уже спокойно, попытаться установить, что происходило чуточку раньше, а что потом, сначала все-таки, наверное, ворвался в тишину едва уловимый треск не выдержавшего двойной тяжести забора, потом, уже почти одновременно, чей-то сдавленный вскрик, будто совсем рядом, то ли за спиной у Павлика, то ли сбоку от него (он тогда потерял ориентацию), и еще один звук, похожий на удар палкой по дереву… Где-то за Жужлицей взвыла собака.
