«Отравился, скотина, – зевая, решил Сергей Павлович и накинул рубашку. – Перепил». Он и жене Бертольдовой при переходе из одной квартиры в другую высказал свое предположение.
– Пил он, небось, Бертик твой ненаглядный… А пьет он по своей скупости всякую дрянь.
– Он сегодня не сам покупал. У него люди были…
Она распахнула дверь в комнату, где на полу, на столе, друг на друге громоздились телевизоры разных размеров, числом не менее десяти, черные ящички видеомагнитофонов, приборы с застывшими стрелками, валялись паяльники, кусочки олова, провода, проводки, проводочки, штекеры, пассатижи, кусачки, отвертки простые и отвертки крестовые, порнографический журнал с выпятившей пышный голый зад девкой на обложке и где на узком диване, по грудь накрытый белой простыней, острой бородкой кверху лежал Бертольд Денисович Носовец, собственной персоной, но бледный, с ввалившимися щеками и закрытыми глазами.
– Что ж ты, – усаживаясь рядом с ним, указал Сергей Павлович Кире на бесстыжую девку, – такую похабщину дома терпишь. А девочка ваша увидит? Берт! – громко позвал он. – Ты меня слышишь?
Не отозвался. Пульс частил. Раз, два, три… тридцать шесть ударов в пятнадцать секунд, итого сто сорок четыре в минуту. Стучи, сосуд уличной грязи, источник неутоленных вожделений, вместилище застарелых пороков. Гони по артериям ненасытную алчность, неистощимую зависть, злобную мнительность. Беги вкруговую густая кровь сладострастника, темная кровь гордеца, липкая кровь лжеца. Не два ли еще дня назад разливался соловьем перед папой (а Сергей Павлович слышал).
Да. О чем? Живот несколько напряжен. Гадость пил, гадостью закусывал. О хитроумной комбинации, видите ли, каковую он провернул на пару с заместителем начальника Генштаба, с ним же в молодые годы были они почти сиамскими близнецам – вплоть до того, что случалось даже довольствоваться одной «телкой» на двоих… Сергея Павловича передернуло. Скот.
– Рвало? – мрачно спросил он у Киры, возле которой поскуливала, помахивала голым хвостиком и посматривала на всех умненькими коричневыми глазками такса Бася.
«Он мне телефончик дал, я ему напрямую… Витек, говорю, надо помочь. Берт, говорит, нет проблем». …и каковая вот-вот прольется на него золотым дождем. Заимев счетец в «Ситибанке», станет он жить в этом панельном гадюшнике! Правду сказать, и сама Россия ему обрыдла. Трали-вали, кошки б на нее срали. В Лондоне ему уже домик присмотрели. Три этажа. Гаражик. Лужайка. Травку на ней стригли триста лет. Темза несет свои воды. Мрачный Тауэр высится. В Вестминстере мальчики в белом с метровыми свечками в руках. Черчилль с током в башке. Автобусы в два этажа. В пабах пива залейся. Магазины ломятся. «Я тебе, Паша, из тамошнего бардака фотку пришлю, чтоб у тебя слюна вскипела».
– Рвало, – шепнула Кира. – Два раза. Сережа, что с ним?!
Папа умудренно покашливал. Английский бардак, бесспорно, лучший в мире, однако хотелось бы – пусть в самых общих чертах – уяснить источник или, лучше сказать, широту и долготу острова, где нового графа Монте-Кристо поджидает набитый самоцветами сундук. Каковы, собственно говоря, способы, пути и средства, которые введут Бертольда во владение помянутым особнячком. Так и быть, небрежно обронил шакал. Просто, как все гениальное. В мутную воду – а что, Паша, может быть мутней, чем эта страна, в которой ты обречен сдохнуть и которой я в скором времени сделаю ручкой: адью, мадам Совдепия! – человек с мозгами вроде меня закидывает неводок… И что же он вытаскивает на берег? Какой прощальной данью мачеха-Россия возместит польскому пасынку нанесенные ему душевные раны? Бесчисленные унижения? Втуне пропавшие дарования? Несостоявшиеся доходы? Возместит. Нет сомнений. Никуда не денется. Все продумано. Счет предъявлен к оплате. Желаю взамен золотую рыбку в образе и подобии двадцати МИГов, стараниями небескорыстных генералов переведенных в разряд обреченного на металлолом старья. Чуть подновляем, малость латаем – и прямиком в Индию. На каждой птичке навар в пол-лимона капусты. Сечешь? Голова идет кругом, хихикнул папа. Смеешься? Смейся. Рыдать ты будешь от черной зависти, надменно сказал Бертольд, и два дня спустя, ночью, покрылся липким потом и принялся блевать желчью.
– Желчью? – переспросил Сергей Павлович.
– Да, – всхлипнула Кира. – А ведь он кушал…
Но дыхание ровное, хоть и зело вонючее.
– Берт! – еще раз крикнул Сергей Павлович. – Открой глаза. На жену посмотри… На соседа. Собачкой полюбуйся.
Бася тявкнула.
– Умница, – похвалил ее Сергей Павлович.
Веки дернулись, но не разомкнулись. Тогда доктор Боголюбов, временно изгладив из памяти клятву Гиппократа, влепил бледному Бертольду две увесистые пощечины. Кира ахнула:
– Сережа… зачем?!
– Реанимация, – буркнул Сергей Павлович. Кто бы знал, как мерзко становилось на душе у него при мысли, что сейчас придется промывать шакалье брюхо, чистить шакальи кишки, засовывать трубку ему в пасть и через воронку лить в его утробу воду… С чем, собственно? А! Сойдет на первый случай и сода питьевая.
– Сержик, – не открывая глаз, открыл рот Бертольд, – ты что, охренел? Ты чего руки-то распускаешь?
– Вот видишь, – обернулся Сергей Павлович к Кире, – ожил… Зря волновалась. Теперь слушай. Клизму ему. Литр. И литра два воды с питьевой содой. Клизма в отверстие анальное, вода с содой – в оральное. Прочистится, проблюется, и будет как огурчик. У него урожай золотых зреет на поле для дураков. Самолеты в Индию, домик в Лондоне… И корвалола ему накапай.
– А ты откуда знаешь? – Бертольд приподнял голову и тут же уронил ее на подушку. – Мутит, сволочь… Сил нет.
– Вражеское радио сообщило.
– Сержик, отравили меня…
– Да неужто? Сдается мне, ты себя сам отравил. Не уследил за качеством продукта.
– Отравили! – влажной холодной рукой схватил Бертольд руку доктора Боголюбова, который исключительно из верности врачебному долгу перетерпел второе за последние часы гадкое прикосновение: одно во сне, другое наяву. – В коньяк сыпанули… Я, Сержик, сразу что-то не то почуял, а они мне говорят – пей, говорят, коньяк добрый, из Армении, «Арарат» называется… А то я не пил «Арарата»!
– Да кому ты нужен, – выдернул, наконец, Сергей Павлович свою руку, – тебя травить! Декодер не туда припаял?
Муть в глазах Бертольда прояснилась.
– Понимал бы ты, – со злобой побитого пса огрызнулся он. – Отравили и обчистили. У меня в бумажнике… – Тут он осекся.
– Обокрали?! – вскрикнула Кира.
Вторя ей, звонко пролаяла Бася.
– Но я их найду… Из-под земли достану! В Амуре их головы плавать будут!
– А чего так далеко? – зевнул Сергей Павлович. – Клязьма рядом. Яуза. Завтра… – поднимаясь, велел он Кире, – …какое, к черту, завтра! Пять утра. Сегодня ты его не корми. Ему целый день чай пить и сухари грызть. Авось поумнеет.
– Сержик, – окликнул его Бертольд.
Сергей Павлович остановился в дверях.
– Сержик… Ты думаешь… Может, «Скорую» вызвать?
Доктор Боголюбов пожал плечами.
– Вызывай.
Шагнув из квартиры в квартиру, он вернулся в свою комнату, лег, натянул на голову одеяло и закрыл глаза. Спать. До десяти. Благодарение Богу, нынче день воскресный. И еще раз благодарение Создателю, что доктора Боголюбова в сей день миновало дежурство. Чашу эту мимо пронесло. Проснувшись, галопом по магазинам: в «Диету» на Ленинский, в продовольственный возле «Профсоюзной» и, может быть, еще в одну «Диету», на Севастопольском. Более всего надежд сулил магазин на Ленинском, где за прилавком мясного отдела трудилась некая Валентина Михайловна, чей муж доктором Макарцевым был извлечен из пучины алкоголизма и довольно-таки поблекшим, но с признаками еще не вполне пропитого разума возвращен в лоно семьи. «Иди, – напутствовал друга Макарцев, – тебе там святая святых отворят». На крайний случай предполагалось посещение Черемушкинского рынка, что требовало, однако, незаурядной стойкости ввиду безумного разгула тамошних цен. Вся эта была глубоко чуждая Сергею Павловичу и крайне унизительная для него суета. В самом деле: каково порядочному человеку, врачу и, между прочим, скоро уже с двадцатилетним стажем, вымаливать у Валентины Михайловны кусок нежирной и, желательно, не перемороженной свинины? сокращать единственную и неповторимую свою жизнь томлением в длинных очередях? убеждать лицо кавказской национальности с черными сросшимися бровями, глазами глупой коровы и покрытыми трехдневной щетиной красными щеками, что за два пучка петрушки, пучок укропа, схваченный ниточками жалкий кустик редиски, лук и что там еще? – пару морковок ни по законам человеческим, ни тем более – Божеским доктор «Скорой помощи» не должен выкладывать немалую часть своей зарплаты, и без того на одну треть истощенную исполнительным листом? И выслушивать в ответ оскорбительные в сути своей слова: «А нэ хочэшь – иды сэбэ»? Да пропади оно все пропадом! Или человек не хозяин своему желудку? Да. Хозяин. Вот тебе шницель из камня или сарделька из бумаги – и будь довольно, ненасытное чрево. Зачем сытое брюхо честному гражданину Отечества?
