Миссис Госк рассказывает о Пёрл-Харборе. Японцы бомбили Пёрл-Харбор седьмого декабря 1941 года. Миссис Госк сказала, что американцы не были готовы к коварной атаке японцев, потому что они не могли себе представить, что их атакуют с такого расстояния.
— Америке не хватило воображения, — так она сказала.
Если бы Макс жил в 1941 году, все могло бы быть совсем по-другому, потому что у него отличное воображение. Могу поспорить на что угодно, что уж Макс-то сумел бы себе представить план адмирала Ямамото, сверхмалые субмарины, и торпеды с деревянным оснащением, и все такое прочее. Он бы предупредил американских солдат о плане японцев, потому что это он умеет делать лучше всего. Представлять себе в воображении. Он все время что-нибудь воображает и что-нибудь происходит у него в голове, потому он не очень думает о том, что происходит снаружи. Именно этого люди никак и не могут понять.
Потому-то мне лучше по возможности не бросать Макса. Он, бывает, не обращает внимания на то, что вокруг. На прошлой неделе он едва не попал под автобус, когда сильным порывом ветра у него из рук вырвало ведомость с оценками и понесло между автобусом номер 8 и автобусом номер 53. Макс побежал за ведомостью и не посмотрел ни в одну, ни в другую сторону, и я крикнул: «Макс Дилэйни! Стой!»
Я всегда называю Макса по фамилии, когда нужно привлечь его внимание. Этому я научился у миссис Госк. И в тот раз это тоже сработало. Макс остановился, что было правильно, потому что как раз в тот момент рядом со школьным автобусом проехала машина, хотя это, вообще-то, нарушение правил.
Грэм сказала, что я спас Максу жизнь. Грэм тоже воображаемая, и она сейчас тоже в школе, насколько я понимаю, так что она все видела. Грэм — девочка, но у нее мужское имя. Она похожа на человека, почти как я, только волосы у нее стоят торчком, будто кто-то на луне тянет за каждый волосок. Волосы у нее не шевелятся. Они твердые, как из камня. Грэм слышала, как я закричал, чтобы остановить Макса, а потом, когда Макс вернулся к своему автобусу, она подошла ко мне и сказала:
— Будо! Ты спас Максу жизнь! Он чуть не попал под машину!
Но я сказал ей, что спас жизнь себе, потому что, если бы погиб Макс, я тоже умер бы, насколько я понимаю.
Так ведь?
Я думаю, что так. Никогда не слышал, чтобы воображаемый друг пережил своего человека. Так что я не уверен.
Но, думаю, именно так бы и было. То есть и я бы умер. Если бы умер Макс.
— Как ты думаешь, я настоящий? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Макс. — Подай мне синий двузубец.
Двузубец — одна из деталек «Лего». У Макса есть названия для всех деталек.
— Не могу, — говорю я.
Макс смотрит на меня:
— Ах да. Я забыл.
— Если я настоящий, почему только ты меня можешь видеть?
— Не знаю, — говорит Макс, и я слышу по его голосу, что он раздражен. — Я думаю, что ты настоящий. Почему ты все время об этом спрашиваешь?
В самом деле. Я часто об этом спрашиваю. Спрашиваю не просто так, а специально. Я не собираюсь жить вечно. Знаю, что никто не живет вечно. Но я собираюсь жить столько, сколько Макс в меня верит. Если я заставлю Макса думать, что я настоящий, то он наверняка будет верить в меня подольше.
Хотя, если слишком часто спрашивать, настоящий я или нет, Макс может засомневаться. Тут есть риск. Но пока все идет хорошо.
Миссис Хьюм как-то сказала маме Макса, что у таких детей, как он, часто бывают воображаемые друзья и они держатся дольше, чем у других.
«Держатся». Мне понравилось это слово.
Я держусь.
Родители Макса снова ссорятся. Макс их не слышит, потому что играет в компьютерную игру на первом этаже, а его родители кричат друг на друга шепотом. Голоса у них звучат так, будто они столько уже орут друг на друга, что охрипли, и, вообще-то, отчасти это так и есть.
— Мне плевать, что думает твой долбаный психиатр, — говорит папа Макса, и щеки у него багровеют от сдерживаемого ора. — Макс нормальный… просто он поздний. Он играет с игрушками. Играет в мяч. У него есть друзья.
Папа Макса ошибается. У Макса нет друзей, кроме меня. В школе его кто-то любит, кто-то не любит, кто-то не обращает внимания, но дружить с ним никто не дружит, и не думаю, что он сам хочет с кем-то дружить. Максу лучше всего, когда он один. Даже я иногда ему мешаю.
Даже те дети, которым Макс нравится, обращаются с ним иначе, чем друг с другом. Например, Элла Барбара. Она любит Макса, но так, как дети любят кукол или плюшевых мишек. Она называет его «мой малыш Макс» и норовит то отнести в столовую его бутербродницу, то застегнуть ему молнию на куртке, хотя он все это сам умеет. Макс терпеть не может Эллу. Он съеживается всякий раз, когда она начинает помогать или просто до него дотрагивается. Он не может сказать, чтобы она прекратила приставать, потому что ему легче съежиться, чем что-то сказать. Миссис Силбор, когда переводила Макса и Эллу в третий класс, отправила их в одну группу, потому что ей казалось, будто они нужны друг другу. Так она и сказала маме Макса на родительском собрании. Макс, может, и нужен Элле, чтобы играть с ним, как с куклой, а вот ему Элла точно не нужна.
— Он не поздний, и, пожалуйста, прекрати его так называть, — говорит мама Макса, и по ее голосу слышно, что она изо всех сил старается говорить спокойно, хотя это ей дается с трудом. — Я знаю, тебе это больно признать, Джон, но что есть, то есть. Не могут же ошибаться все врачи, у кого мы были.
— Об этом и речь, — говорит папа Макса, и лоб у него покрывается красными пятнами. — Не все они так считают, и ты это знаешь! — Он говорит так, будто каждое слово выстрел. — Никто точно не знает, что с Максом. Так чем же их мнение лучше моего, если они даже не могут прийти к единому мнению?
— Диагноз не имеет значения, — говорит мама Макса. — Не важно, в чем причина. Важно, что ему нужна помощь.
— Я не понимаю, — говорит папа Макса. — Вчера вечером мы с ним перебрасывались в мяч. Он ездил со мной за город. Он хорошо учится. В школе у него нет проблем. Почему нужно лечить бедного ребенка, если с ним все в порядке?
Мама Макса начинает плакать. Она часто моргает, на глазах появляются слезы. Я терпеть не могу, когда она плачет, и папа Макса тоже этого не переносит. Я никогда в жизни не плакал, но выглядит это ужасно.
— Джон, он не любит, когда мы его обнимаем. Он не может смотреть в глаза. Он выходит из себя, когда я перестилаю ему постель или покупаю зубную пасту с новым названием. Он сам с собой разговаривает. Это ненормально для ребенка. Я не говорю, что его нужно кормить лекарствами. Не говорю, что он, когда вырастет, будет ненормальным. Ему просто нужна профессиональная помощь, чтобы справиться с некоторыми проблемами. И я хочу, чтобы это произошло раньше, чем я снова забеременею. Пока у нас есть возможность заниматься только Максом.
Папа Макса разворачивается и уходит. Он хлопает за собой москитной дверью. Москитная сетка трясется и не сразу останавливается. Я привык думать, что когда папа Макса уходит, не найдя аргумента, — это значит, что победила мама. Я думал, что он отступает, как отступают игрушечные солдатики Макса. Я думал, он сдается. Но, пусть он и отступил, это еще не значит, что он сдался. Он отступал много раз и дверью хлопал так, что она потом долго тряслась, но папа оставался при своем. Папа Макса просто будто нажимал на «паузу» на пульте. И наступала пауза. Но спор был не закончен.
Кстати, Макс единственный известный мне ребенок, у кого солдатики отступают или сдаются.
У всех остальных они гибнут.
Я не уверен, что Максу нужно идти к психиатру, и, если честно, я точно и не знаю, чем занимаются психиатры. Кое-что знаю, но не все. Вот это все меня и беспокоит. Родители Макса, кажется, собрались ссориться из-за этого каждый день, и ни один из них не желает сказать: «Ладно, сдаюсь!», или «Твоя взяла», или «Ты прав». Макс в конце концов пойдет к психиатру, потому что мама Макса почти всегда побеждает.
Я думаю, папа Макса ошибается, и дело не в том, что Макс поздний ребенок. Я почти весь день провожу с Максом и вижу, как сильно он отличается от одноклассников. Жизнь у Макса проходит внутри, а у них — снаружи. Вот этим он от всех и отличается. У Макса ничего нет снаружи. У него всё внутри.
Я не хочу, чтобы Макс шел к психиатру. Психиатры — люди, которые так умеют задурить, что говоришь им правду. Умеют заглянуть тебе в голову и знают, о чем ты думаешь. Если на приеме у психиатра Макс будет думать обо мне, тот заставит ему обо мне рассказать. И тогда он может убедить Макса в меня не верить.
Вот сейчас мама Макса плачет, а мне все равно больше жалко его папу. Иногда мне даже хочется сказать маме Макса, чтобы она лучше относилась к папе. Она хозяйка в доме и над папой хозяйка, а я не думаю, что это для него хорошо. От этого он чувствует себя маленьким и глупым. Вот как когда он хочет в среду вечером пойти с друзьями сыграть в покер, но не может просто взять и так им и сказать. Он сначала должен спросить у мамы, не будет ли она против, причем выбрав подходящий момент, когда у нее хорошее настроение, иначе она не согласится.
