— В этом-то и проблема, мадам Сельд.
— Просто я… больше не могу оставаться дома одна. Я боюсь… Я теряю вещи… Я боюсь, что мне станет еще хуже.
Дама снова нарочито громко вздыхает.
— Эх, не облегчаете вы мне задачу. Вы хотя бы танцевать умеете?
— Да, немного.
— Покажите.
Миша встает и нерешительным шагом отходит от письменного стола. Начинает танцевать, как девочка. Поворачивается вокруг себя, держа чуть согнутые в локтях руки над головой, поднимается на цыпочки. Она грациозна. Тело понемногу обретает легкость, Миша втягивается в игру и танцует все лучше и лучше, ее движения становятся свободнее, а на лице появляется улыбка.
Сейчас ее можно принять за девушку, каждый жест которой точен и выверен. Она сияет.
Директриса черкает что-то в своем досье. Затем молча встает и уходит.
Миша остается одна в центре светового круга, она продолжает танцевать для себя.
А потом отступает в тень и исчезает.
Она часто пересказывала свои сны, всякий раз добавляя к сюжету какие-то новые детали. То ли воспоминания об этих сновидениях со временем становились четче, то ли она специально придумывала те или иные подробности, которые представлялись ей более красноречивыми и которые позволили бы нам — тем, кто приходил и уходил, когда считал уместным, тем, кто пока полностью контролировал свое тело, — лучше понять переполнявшее ее чувство панического страха.
Наступил день встречи. Миша сидит на том же месте, что и в своем сне. Но сейчас рядом с нею сижу я.
В ожидании директрисы дома престарелых мы устроились в креслах перед ее письменным столом. Миша напряжена так, словно ей предстоит важный экзамен.
— Не волнуйся, Миша. Директриса просто познакомится с тобой, только и всего.
— Мне точно не придется проходить собеседование… предоставлять рекомендации… демонстрировать свою пригодность… чтобы меня приняли?
— Что ты, нет, конечно. Сама увидишь.
Я заглядываю ей в глаза и улыбаюсь. Кажется, она немного расслабляется. Миша всматривается в меня, на ее лице появляется выражение преувеличенного недоумения.
— Ты причесываешься?
— Да, Миша, я причесываюсь.
В кабинет входит милая и приветливая дама в светлой одежде.
Дама усаживается в кресло и кладет перед собой папку с документами.
Затем обращается к Миша:
— Правильно ли я понимаю, мадам Сельд, что еще несколько недель назад вы не нуждались в помощи?
Миша коротко кивает.
— Теперь же вы больше не можете оставаться одна… По словам вашего врача, за последние месяцы вы не раз падали, и однажды после такого падения вам даже потребовалась краткая госпитализация. Вы испытываете головокружение, это частично объясняет ваши опасения и трудности с самостоятельным передвижением.
Миша снова едва заметно кивает. Дама перелистывает документы.
— Вы бываете на улице?
— Иногда. Вместе с Мари. Раз в неделю. Раньше я гуляла по своему балкону, но теперь и это мне не под силу.
— Гуляли по балкону?
— Да, там-отсюда, как арестантка… По десять проходов, а когда я была в форме, то и по двадцать. Каждый проход — это десять шагов в длину плюс два в ширину, итого двенадцать, а вместе… сочтите, пожалуйста, сами.
Директриса смотрит на Миша и пытается понять, какова доля самоиронии в ее словах. Но никакой самоиронии нет и в помине, Миша гордится собой: сто двадцать шагов в день — это вам не шутки.
Директриса переводит взгляд на меня, словно передавая эстафету. Я подхватываю рассказ:
— Когда я навещаю Миша, непременно вывожу ее погулять, но… с каждым разом она робеет все сильнее. Боится снова упасть. К тому же уличная суматоха быстро утомляет ее.
— Вы рассматривали помощь на дому?
— Да, разумеется. Но проблема в том, что кто-то должен неотлучно находиться рядом. Миша больше не в силах оставаться одна. Ей страшно.
— А по ночам мне снятся… кошмары, — добавляет Миша.
— Я предлагала ей поселиться у меня, но она не хочет и слышать об этом.
— Ни за что на свете! Жить на шестом этаже, в доме без люфта… И потом, Мари совершенно не обязана заботиться обо мне!
Директриса вопросительно поворачивается в мою сторону, а я не отвожу взгляда от Миша и хочу, чтобы она тоже посмотрела на меня. Я жду, когда ее вылинявшие глаза поднимутся и сосредоточатся на моем лице.
— И правда, Миша, совершенно не обязана.
— Нет. Об этом и течи быть не может. Старики — тяжкая обуза. И потом, уже ничего не исправить. Я прекрасно понимаю, к чему все идет.
Директриса переводит взгляд с Миша на меня и осведомляется:
— То есть сейчас вы живете в доме мадам Сельд?
— Да, вечером и ночью я там. Днем, пока я на работе, с нею сиделка.
— Я позвоню вам, как только появится свободное место. Лечащий врач мадам Сельд подтвердил, что она нуждается в уходе. Думаю, вопрос решится в скором времени, но точных сроков не назову. Все зависит от… выбытия.
Директриса поднимается из-за стола. Миша смотрит на меня, ожидая моего сигнала. Я помогаю ей встать на ноги и взяться за трость.
Маленькими шагами мы выходим из комнаты.
Миша закрывает за собой дверь квартиры — дверь, которую она запирала и отпирала день за днем на протяжении многих лет. Миша понимает, что сегодня делает это в последний раз. Она хочет сама повернуть ключ в замке. Она знает, что больше не вернется сюда. Больше не включит телевизор, не разгладит покрывало на кровати, не вымоет сковородку, не задернет шторы в солнечный день, не повесит халат на крючок в ванной, не похлопает по диванным подушкам в попытке вернуть им давным-давно утраченную форму. Миша раздала вещи — мебель, кровать, магнитофон, посуду, тостер. Взяла с собой лишь несколько книг, фотоальбомы, три десятка писем да личные документы, которые выкидывать нельзя. Миша понимает, что снялась с якоря.
Мы с Миша входим в ее новую комнату. Меблировка здесь простая: кровать, тумбочка, стул, кресло, письменный стол, стенной шкаф. Термостойкий пластик, просто пластик, светлое дерево. Мягкие пастельные цвета. Все добротное, качественное, по стандарту. Миша усаживается в кресло, я раскладываю вещи. Она скользит взглядом по чистым голым стенам, по занавескам с узором в цветочек. Лицо у Миша хмурое, настроение мрачное.
— Не беспокойся, ты сможешь украсить комнату по своему вкусу. На стены повесим какие-нибудь фотографии, а на стол поставим красивый комнатный цветок в горшке.
— К чему все это?
— Чтобы стало поуютнее.
— И что изменится? Думаешь, картинки на стенах помогут мне почувствовать себя тут как дома?
— Ты права, Миша, это не твой дом, но это не повод считать, что тут плохо. Какое-то время тебе придется пожить здесь, а значит, постарайся глядеть на все веселее.
— Ну да. Придется пожить, — отзывается она с непонятным мне намеком.
Вид у Миша не ахти, глаза грустные. Неожиданно ее взгляд проясняется.
— Ты нашла в моей сумке бутылку?
— Какую бутылку?
— С виски.
— Да, она там. Но, по-моему, брать сюда спиртное не очень разумно, Миша, учитывая твои падения и прочее… Ты точно хочешь оставить ее у себя?
— Послушай, я делаю буквально один лоточек перед сном, выпиваю крошечный стаканчик: такая доза меня не убьет. Поставь, пожалуйста, бутылку в шкатулку. Не очень высоко и не очень низко, за одежду, будь любезна.
— Ты уверена, что это разрешено?
— Не особенно. Но мне клевать. Я все-таки не в армии.
Я вытаскиваю бутылку, которую специально не вынимала из сумки, пока Миша сама не напомнила, и пытаюсь убрать ее в шкаф. Миша протестующе машет рукой.
— Не так высоко, нет! Вот, сюда, пониже. За пулеметы… пуловеры, ага, отлично.
На ее лице мелькает проблеск удовлетворения.
