2
Двадцать лет назад я был студентом. Квартиру в Братиславе найти не удалось и поэтому пришлось ездить на учебу из дома, но эти поездки меня очень утомляли. Кто-то посоветовал мне поискать комнату в этом городке, мол, так можно сократить дорогу хотя бы наполовину. Вот я и приехал сюда и после долгого хождения нашел мансарду у пани Хадаликовой, вдовы какого-то кровельщика, что упал с церковной колокольни. Она была сестрой пани Барборы Пиргачовой, владелицы портновской мастерской на Ветреной улице. Хозяйка была очень склочная и немного жадная. Правда, с ней я никаких дел не имел и почти не разговаривал. По первым числам исправно платил за комнату, и на этом наше общение заканчивалось. Денег хозяйка брала немного, поскольку и сама мансарда была плохонькая, со щелястыми стенами, и зимой здесь было холодновато. Зато вид из окна открывался довольно интересный. Я мог смотреть на дорогу, по которой сновали люди, проезжали повозки, часто видел и лошадей, а автомобили — намного реже, поскольку это место было в стороне от главной дороги и от площади. По другую сторону улицы располагался городской парк, там я мог гулять когда угодно, но бывал там редко. Наверное, только несколько раз, когда дома не было спичек или надо было узнать, который час, я подходил к садовнику и в этом случае перекидывался с ним парой слов. Это был дедуля с деревянной ногой, однако держался он молодцом и, когда было нужно, мог погнаться за мальчишками и каждый раз, мне на удивление, кого-нибудь ловил. Зимой он в парк не ходил, но время от времени меня навещал, при этом всегда что-нибудь приносил, то пирожки, то бутылку вина, а как-то раз фасолевый суп. От него я узнал, что через две улицы, в корчме, перед которой стоит газовый фонарь, работает его дочь, и если я буду проходить мимо, то могу к ней как-нибудь заглянуть. В первый раз мы отправились туда вместе. Потом я захаживал и один, и мы с дедулей всегда там встречались. Пани Ярка — так звали его дочь — питала ко мне симпатию, и я извлекал из этого определенную выгоду. Выгода была уже в том, что она меня знала. Никаких знакомых у меня здесь не было, и я был рад, что могу хоть с кем-то поговорить, и если нужны были деньги, а из дома еще не прислали, она всегда понемногу одалживала. Иногда я приходил ей помочь — каждый раз находилась какая-нибудь работа — протереть столы, накачать пива; иной раз целый вечер помогал собирать пустые кружки. А пани Ярка не желала принимать от меня помощь даром. Она прощала мои мелкие долги: если я пытался их вернуть, она только усмехалась и прилюдно, даже при дедуле и при своем муже, целовала меня: «Мы квиты!»
Прошел год, другой, третий, моя учеба уже заканчивалась, а я здесь по-прежнему почти ни с кем не был знаком. Встречался только с квартирной хозяйкой, с дедулей и его дочерью, с их родными, в том числе — с Иренкой. Собственно, Иренка была лишь дальняя родственница, сообразно с этим к ней в доме дедули и относились. Ее как-то не очень привечали, скорее напротив, даже совсем — напротив, буквально терпеть не могли и повсюду о ней злословили. Даже и он, дедуля, который приходился Иренке дедом двоюродным или троюродным, разносил по городу, что у внучки острый нос и заячьи уши. Несколько раз она приходила к нему с плачем и упреками, но он от этих слухов открещивался, говоря, что все это пустые выдумки, а особенно — что слухи пошли от него, ведь он никогда ее ушей не видел, поскольку они всегда так аккуратно прикрыты волосами. И гладил ее по голове. Но когда она уходила, дедуля громко хохотал, говоря, что все-таки не ошибался, однако не сказал девочке правду, не желая ее еще больше расстраивать. А однажды на Рождество, будучи слегка в подпитии, кричал на нее и швырнул на пол дешевые сигареты, которые она положила ему под елку.
Должен признаться, поначалу я не понимал, почему Иренка в такой немилости, и когда только мог, заступался за нее. Она была очень хорошенькая. На ее немного застывшем лице всегда гуляла улыбка, которая, казалось, не исчезала, даже когда плакала, наоборот, становилась еще заметнее, как будто она хотела сказать: разве я виновата в том, что у меня такое миленькое личико? Когда Иренка шагала — словно струна, гордо неся голову, то носом, слегка приподнятым вверх, словно не просто дышала, а еще и на ходу нюхала воздух. Каждому она нравилась. Ну, если не каждому, то, по крайней мере, многим, а если не многим, то хотя бы некоторым, достаточно и того, что она нравилась мне. Держалась она высокомерно, но к ее высокомерию легко можно было привыкнуть. Ее мама была еще более высокомерной. Улыбалась пренебрежительной улыбкой, не совсем такой, как у Иренки, но немного похожей. Нужно все же подчеркнуть, что это не выглядело так, будто дочь унаследовала улыбку от матери, скорее наоборот, мать как будто подсмотрела улыбку у дочери. К счастью, улыбалась она редко. Но бывало, улыбнется, а потом забудет стереть с лица улыбку, тогда мне становилось как-то неловко, и я отводил глаза в сторону. Если уж я заговорил про маму, надо упомянуть и отца, потому что он был из них самый высокомерный. Настолько высокомерный, что уже и высокомерным, собственно говоря, не был. Что-то бормотал себе под нос и к людям относился добродушно, сердечно, хотя все в его поведении так и кричало: я такой замечательный, что один только взгляд на меня должен вас радовать.
Встречался я с Иренкой каждый день. Мы вместе ездили в Братиславу. Я учился в университете, она была студенткой консерватории. Я носил ее футляр со скрипкой, она носила только сумочку и всегда поглядывала на меня свысока. Пани Ярка каждый раз, завидев меня с ней, мне выговаривала. Но я подружился с Иренкой настолько, что она, если бы захотела, могла бы мною командовать. Конечно, она это и делала, особенно, если рядом были свидетели. А иногда, когда мы были одни, поучала меня, повторяя, что я не должен сутулиться, держаться прямо, что на улице не следует слишком громко кашлять, что время от времени мне нужно менять галстук, а то люди подумают, будто он у меня один-единственный. Как-то раз она заметила, что мне надо ушить зимнее пальто, к тому же хорошо бы сдать его в чистку, потому что на нем масляное пятно. Мне это было немного неприятно, даже очень неприятно, прямо краска в лицо бросилась. Я хотел рассказать ей об одном случае, но потом раздумал. Расскажу сейчас. Дело было накануне Рождества, мы закололи свинью, и не знаю как — на плите загорелся вытопленный жир. У мамы не нашлось под рукой ничего другого, она схватила мое зимнее пальто и накрыла им кастрюлю; огонь она загасила, но пальто немного попортилось, ей пришлось заменить подкладку и отнести его в чистку. Потом оно опять выглядело как новое, но через несколько дней масляное пятно появилось снова, на нем почему-то скапливалось больше пыли, я мог его хоть сто раз чистить, а пятно все появлялось.
Итак, с Иренкой я уже подружился, она уже успела меня воспитать и, такого воспитанного, пригласила в гости. Они жили неподалеку от футбольного поля, до комнат доносились крики болельщиков, особенно летом, когда открывали окна, слышны были смелые, энергичные выражения, иной раз даже слишком смелые, порой совсем острые, прямо-таки боевые. До этого слышать их я не мог, поскольку шел в гости в первый раз. В прихожей мне пришлось переобуться, что было для меня недобрым знаком. Нас встретила бабушка, близорукая старушка, которая была там и за кухарку, и за прислугу, в общем, домохозяйка. Иренка с ней расцеловалась, а от меня — как мне показалось — ожидали, что я поцелую у бабушки руку. Я этого не сделал, пусть они меня простят.
Квартира была шикарная, старомодная и богато обставленная, мебель, сразу видно, дорогая, с разнообразными полочками, заставленными рюмками и бокалами, керамикой и фарфоровыми статуэтками; кругом сплошь вазочки, горшочки с цветами, салфеточки, скатерти с бахромой, пол, натертый до блеска, красивый ковер, чистота, роскошь, богатство. Иренка привела меня в свою комнату, которая была немного меньше остальных, а потому более уютная, там все было под рукой. Мебель здесь стояла разная, доминировал барочный столик с бронзовыми ключиками, на столике полно книг, нот, нотных тетрадей, старинная чернильница, по обе стороны которой располагались вазочки из черной керамики, в одной — карандаши, в другой — букетик засушенных цветов. Я подошел к окну и похвалил вид, оттуда перешел к книжным полочкам, полистал книжку-другую, потом мое внимание снова привлекли статуэтки — действительно, где был хоть малейший свободный кусочек поверхности, везде были расставлены куколки, трубочисты, девочки с разрисованными корзинками, матросы, гусары, жуки, мушки. На маленьком диванчике, на стульях, даже на полу — повсюду были разложены подушки, какие-то меховые подстилки и подстилочки, сделанные, наверное, из старых шуб, детских шубок и конвертов, словом — кругом сплошь тепло и уют. Пока я вот так разглядывал комнату, Иренка сбегала переодеться в домашнее кимоно, вернулась вся сияющая и принесла граммофон, опустила его на пол, встала рядом на колени, покрутила ручку, и комнату наполнил старческий дребезжащий тенор: «Цветет ли еще липка в чистом поле…»
