Дверь купе распахнулась, и перед пассажирами предстал стюард в фиолетовой ливрее, толкающий перед собой звенящую тележку с самоваром.
— Дамыгоспода, желаете к пирожку с мясом чай или кофе?
Все заказали кофе, кроме скромной женщины, сидевшей у входа и попросившей чай; болтливый господин у окна тошно поморщился при виде длинных беляшей, обернутых наполовину в салфетку, и отмахнулся от того и другого. Мгновенно раздав пирожки и стаканы в металлических подстаканниках, стюард собирался уже выйти, но его остановил тот самый человек у окна, подняв кверху указательный палец и произнеся:
— Вы не дадите мне просто салфетку?
— Пожалуйста, пожалуйста, — быстро отозвался тот, передавая столовый платочек, — чтонибудь еще?
— Нетнет, покорнейше благодарю, — бегло отозвался человек, уткнулся лицом в салфетку и начал с могильной гулкостью кашлять.
Невозмутимый стюард поклонился, вышел, и в купе повисло неловкое молчание. Смачно прокашлявшись, его нарушил все тот же господин.
— За полчаса до отправления, — подавшись вперед, заговорщицким тоном сообщил он, — я видел, как в вагонресторан грузили мертвых зверушек.
Все вновь замерли, только священник вздрогнул, плеснул на себя кофе и выронил пирожок.
— Вот возьмите, — протянул ему свою салфетку общительный попутчик, но ксендз почемуто снова вздрогнул и, схватив саквояж, пулей выскочил из купе. — Да, пожалуй, салфеткой тут не обойтись, — понимающе покивал пассажир. — Но ведь говяжий фарш — это не что иное, как мясо мертвых зверушек. Разве я не прав? — обратился к неразговорчивым спутникам старик.
Поезд шел на резкий поворот, вагон заходил ходуном. Скромная дама, сидевшая у двери, бесшумно встала, неловко налегая на ручку всем телом, со второй попытки открыла дверь и покинула купе.
— Позвольте узнать, как вас зовут? — жеманно пощипывая по очереди матерчатые пальчики и стягивая перчатки, обратился к учителю болтливый старик.
— Бакчаров, — тихо промолвил учитель, поняв, что рукопожатия не избежать, — Дмитрий Борисович.
— Иван Александрович Говно! — громогласно представился собеседник, победно оглянулся и протянул визитную карточку с дворянской короной. — Украинец, — пояснил он, видя, как напряглись соседи, услыхав его экзотическую фамилию. — Вообщето я родился сиамским близнецом. Мой брат, покойный ныне Михаил Александрович Бакунин, слыл известным в некоторых кругах политическим радикалом. Именно я помог ему в лето от Рождества Христова 1857е бежать из Сибири через Японию и Америку в Лондон…
Плотный мужчина адвокатской внешности густо побагровел, сослался на внезапную боль в животе и, суетливо извиняясь, покинул купе.
— Ну что я вам говорил, — победно и в то же время заговорщицки шепнул человек, представившийся Иваном Александровичем, — дохлых зверушек! Ну да пес с ними. Так что, уважаемый, моя девичья фамилия выходит Бакунин.
— Так вы, значит, уже бывали в Сибири? — нерешительно произнес Дмитрий Борисович и тут же принялся мысленно корить себя за то, что подбросил угля в топку неутомимого словоблудия.
— Я же сказал вам, что самолично вытащил Мишу из проклятой Сибири! — не скрывая возмущения, перебил его сумасшедший брат анархиста. — Главное же, избегайте Томска, — внезапно заметил он.
— Зачем же вы вновь едете туда, если там так ужасно? — вновь не удержался удивленный учитель.
Словно не найдя на этот раз, что ответить, собеседник бессильно хлопнул себя по коленям и сморщился, будто услышал какуюто редкую гадость. Вернулся в свое обычное состояние и печально вздохнул.
— Сибирь, — медленно и таинственно проговорил он, рассеянно глядя в окно, за которым в сумерках мелькали сосны и ели. — Сибирь манит. Она зачаровывает, — произнес он раздельно и более не сказал ни слова.
На нем был длинный черный суконный кафтан, плоская широкополая шляпа слегка на затылок и до блеска натертая несоразмерно тяжелая обувь. Баки его были крашены плохой, неестественной черноты краской.
Убедившись в том, что попутчик, глядя в окно, призрачно отражающее купе, глубоко погрузился в раздумья, учитель украдкой заглянул в карточку. На визитке жирным шрифтом красовалось:
Иванъ Александровичъ Человекъ
Путешественникъ и слагатель песенъ.
2
В Москву поезд пришел на другой день очень пунктуально, опоздал на четыре минуты. Погода была неопределенная, но лучше и суше варшавской, с чемто волнующим в воздухе. Всюду было много народу… Несмотря на строгие заветы, в Москве учитель Бакчаров бывал чаще, чем в Петербурге. Дмитрий Борисович взял извозчика без торга и велел везти себя прямо в гостиницу «Будапешт». Вез его старик, согнутый в дугу, печальный, сумрачный, глубоко погруженный в себя, в свою старость, в свои мутные думы, мучительно и нудно помогавший всю дорогу своей ленивой лошади всем существом своим, все время чтото бормотавший ей, иногда укорявший ее ядовитым голосом:
— Не ясно тебе, что ль? Но, пошла! Ни без тебя, ни с тобою жить не могу. Пошла, говорю!
Только когда в шумном потоке ползли по Тверскому бульвару, старик неожиданно задрал голову, горизонтально подставляя ветру седую воздушную бороду, и гнусаво взревел:
— Я, брат, эту гостиницу еще с николаевских времен помню. Девки там — огнь дьявольской! — раскатился дед хриплым кашляющим смехом и со всей силы стеганул свою клячу так, что та, подпрыгнув, засеменила, как таракан от тапка.
Интуитивный первобытный ужас внезапно пронзил Бакчарова, и он, разинув рот, проводил взглядом золотые и сиреневые главы Страстного монастыря. Учитель глубже забился в угол сиденья пролетки, надвинул свою старую чиновничью фуражку козырьком на глаза и выше поднял воротник шинели. Привычным жестом выхватив из кармана тетрадь, Дмитрий открыл ее на заложенной визиткой Ивана Человека страничке и уставился в каракули набросанного им в поезде стиха.
Вдруг вспомнил я, что на востоке людям нужен —
Жильцам глухой заснеженной тайги,
Там, где Волконский был отчаянно простужен,
Где ночью сосны стонут от пурги.
И ждет меня в снегах Сибирь суровая,
Как ждет красавица, лежащая в гробу.
И озаглавлена страница жизни новая:
Прости, любимая, прощай, merci beaucoup.
— Приехали! — растоптал поэзию грубиян извозчик.
Учитель хмуро осмотрелся и увидел, что стоят они возле двухэтажного кирпичного дома с вывеской: «Номера для приезжающих. Будапешт». Было уже без четверти восемь, место было шумное.
Портье гостиницы «Будапешт» Василий Барков, недовольный тем, что ему вручили визитку вместо паспорта, прочел по слогам:
— Иван Александрович Человек, — и с сомнением уставился на Бакчарова.
— Чтото не так? — сердито поинтересовался учитель.
— Ну и фамилия у вас, ваше благородие, — кокетливо пожал плечами портье в чистенькой ливрее. — Прям какаято ненастоящая.
Недовольно хмыкнув, Дмитрий Борисович уронил на стойку еще один серебряный полтинник.
— Ну что вы, что вы, я ж ведь пошутил, ваше благородие, — привычно залепетал портье, жадно сгребая ладонью монету после неудачной попытки сцапать ее пальцами.
Учитель только нахмурился, не позволил взять коридорному глобус, только свой чемодан, и вслед за лакеем побрел из фойе наверх, устало топая по ступеням и хватаясь за липкие перила парадной лестницы. Портье проводил его недобрым взглядом.
— Попался, сука! — злорадно прогнусавил портье, крутя между пальцами карточку. Потом черкнул таинственную записку: «Человекъ объявiлся. Скажи всем». Выдернул из пачки чистый конвертик, дунул в него и уронил туда записку с визиткой. Потом слегка хлопнул по глухому звоночку на стойке.
