Лишь понял Вадим ее рассказ о разводе, разбиравшемся сегодня. Все длилось две минуты. Судья со всем согласился, стороны не спорили и, на удивление Оли, даже жилплощадь не делили, а когда Оля решила спросить, как же им жить тогда, судья ее резко оборвал, сказав, что раз стороны сами ничего не говорят, то нечего и лезть — разберутся сами.
Вадим, в свою очередь, рассказал, как он сегодня разыграл кого-то, кто позвонил к ним в ординаторскую, думая, что попал в кинотеатр, и он сказал, какие фильмы и какие сеансы, и что билеты есть, — и долго смеялся над доверчивыми незадачливыми кинолюбителями, которые будут удивлены, когда придут, а все не так.
Потом они оба смеялись по любому поводу, дружно переодеваясь для похода в кино. Беззаботные, счастливые люди — все у них было в порядке.
Про дела его Оля ничего не спросила. Он ей как-то буркнул что-то о неприятностях на работе, но до прокуратуры разговор, видимо, не дошел, иначе Оля спрашивала бы его об этом каждый день.
Наверное…
Наверное, не рассказывал. Наверное, спрашивала бы.
* * *
Галя еще долго сидела в машине около здания прокуратуры. Собственно, не здание прокуратуры — помещение прокуратуры. Отдельного здания не было. Обыкновенный жилой дом, где первый этаж (раньше бы назвали бельэтажем, но теперь это слово связывается лишь со зрительным залом) полностью занят районной прокуратурой. Вход в нее был отдельный — через дверь, сделанную на уровне окон, а лестница шла по стенке наискось, как трап у корабля: из моря, косо по борту — и там… Перед самой дверью площадка, лестничная площадка и козырек над ней.
Галя ушла с работы пораньше, чтобы вовремя поспеть в прокуратуру, но поскольку ее довез до места Тит, то образовался небольшой предследственный досуг, который они и использовали сейчас: сидели, разговаривали.
Галя искоса поглядывала на профиль Тита. Он ей и внешне нравился, хотя говорят, что для мужчины внешность большой роли не играет — мужчина входит в женскую душу больше через уши. Она и не особенно-то раньше обращала внимание на его вид — разве что в связи с прошедшей операцией. Но ей нравились его разговоры, манера общения, отношение к болезни — действительно в основном слова. Сейчас ей приятно было смотреть, как лежат негустые волосы его, как почти незаметно двигается кончик носа, когда он говорит, как лежат руки на руле, каков он в фас, в профиль, в три четверти, снизу, сверху…
И ее очень трогало его сопереживание по поводу этого несчастья.
«Может, Володя уже привык, но, во всяком случае, он много спокойнее реагирует на все события. А Титу, конечно, все в новинку. К тому же события с девочкой начались практически одновременно с появлением Тита в моей жизни. Дома… Здоровым… Не больным уже… Не в больнице. Все-таки Володино спокойствие меня немного задевает. Почему он так уверен, что все будет нормально? Уверенность сильного человека, что ли? Напрасно… Сильный человек! Как у Пушкина? „Оставь нас, сильный чело…“ Вздор несу. „Оставь нас, гордый человек“. Оставь нас… Интересно, когда чье-то отношение нравится нам, мы говорим: нас трогает… А если оно нам неприятно, мы говорим: задевает нас. Почему?..»
Она и спросила у Тита:
— …почему?
Тит мог рассуждать об этом приблизительно на том же уровне, что и Галя, но тем не менее охотно принялся отвечать:
— Потому что, когда нас это только трогает, мы и говорим — трогает, а если нас вдруг что-нибудь, кто-нибудь заденет, то мы так и реагируем: нас задели!..
Галя рассмеялась, хотя за Титом числились и более удачные ответы, правда, в иной ситуации — не перед трапом в прокуратуру.
— Очень убедительно. Ничего не скажешь. Я смеюсь сейчас, как смеются иногда на поминках. Все же скажи, почему мы говорим так, а не наоборот. Серьезно, а?
— Отвечаю: трогает — что-то ласковое, нежное, просительное, мимолетное, эфемерное, подбадривающее, указывающее движение. Правда? Какая-то трогательная поддержка. — Он улыбнулся и жестом пресек Галину попытку отказаться от юмористического решения задачи. — А задевает — это что-то мимоходом, не глядя, пренебрежительно, оскорбительно, в общем, задевающе. Оттенки… Там мимолетно — здесь мимоходом. Разница ведь…
— Смотри, смотри, Тит! Вон идет дядя той девочки. Который Заявление писал. Тоже сюда идет.
— А он зачем? Еще ему сюда рано ходить.
— А может, крови жаждет? Торопит. Сейчас узнаю. Так не хочется с ним встречаться.
— Я сейчас посмотрю, куда он пойдет. Если в другую комнату, я тебе скажу. Тебе в семнадцатую?
— В семнадцатую. — Галя как-то странно покивала утвердительно головой, одновременно выпячивая нижнюю губу и зажмуривая глаза. — В семнадцатую. — По-видимому, эта мимика обозначала крайнюю, преувеличенную благодарность. Как будто все остальное было обычным, а вот забежать в прокуратуру и подсмотреть за дядькой было уже беспредельным выражением хорошего отношения, которое и трогает ее безмерно.
— Когда он в какой комнате скроется, я тебе скажу.
Галя смотрела ему вслед, словно он уходил в разведку на чужую территорию, в тыл врага, где ему грозят невероятные опасности, и прийти ему оттуда либо с языком, либо…
Не очень ловко он шел по земле, не уверенно, не по-хозяйски. Но, с другой стороны, целеустремленно. Небось легко его не сбить. Встанет и опять пойдет. Впрочем, Галя смотрела на него сейчас не объективным глазом: что бы и как бы она ни видела — ей нравилось все.
И, наверное, благо, что она так думала, что она так видела, что она так чувствовала. И сейчас благо, и все может оказаться во спасение ее души.
Наверное…
— Можешь идти. Он сидит в приемной у районного прокурора, а тебе надо в противоположную сторону.
Сначала Тит сидел не двигаясь, уставясь в какую-то лишь ему видимую точку, и, очевидно, просто размышлял. Кто его знает о чем. Во всяком случае, он не спал. Так продолжалось минут сорок, больше. Потом он встряхнулся, взял с заднего сиденья книгу и стал читать.
Зачитался так, что и не заметил, как подошла Галя и уже открыла дверь.
— Ну?! Что?!
— Поедем. По дороге расскажу все с подробностями.
— Куда?
— Куда хочешь. Хоть по Кольцу.
— Может, поедем поучимся водить?
— С ума сошел! Поезжай медленно, где мало машин, без напряжения, спокойно, как должны ехать катафалки.
— А что такое? Плохо, да?
— Нет. Ничего нового, особенного. Катафалк — это для обозначения скорости и плавности. Без всякого глубокого смысла.
Тит включил свой аппарат, и они медленно тронулись по дороге, потом машина свернула, еще раз свернула и выехала на широкую дорогу, где действительно сейчас движение было не сильное.
— Вошла я. Он сразу навстречу, поздоровался.
— Мужчина, стало быть? Молодой?
— Что мужчина, известно было. Лет так под сорок. Поменьше, может.
— Ага.
— Комната небольшая, тесная для троих следователей. Их столы почти впритык стоят друг к другу. Потолки чуть повыше, чем сейчас делают в жилых квартирах. Но очень все столы близко. Представляешь, мало какие интимные вещи приходится следователю говорить, а тут еще по четыре уха и глаза. По-моему, следователям надо отдельные комнаты строить.
— Ты не критикуй строительство и размещение учреждений. Ты про свое расскажи. Ты ж могла при всех все рассказывать?
— Естественно.
— Вот и рассказывай.
— Я и рассказываю. На окнах решетки, но не тюремные, а фигурные, как сейчас делают жители первых этажей. Лампа почему-то бесхозяйственно горела, несмотря на день. Знаешь, плафон такой белый, матовый, круглый, как шар…
— Да ты про дело говори. Что ты все ищешь недочеты в антураже. Не томи.
— Не томись. Короче, сначала он предложил мне прочесть все, что накопилось у них по этому делу. Ну, может, не все дал мне. Кто его знает. Во всяком случае, Заявление и акт экспертизы он мне дал.
— Ну и что там?
— В лечении экспертиза ошибок не находит, все вроде правильно лечили. Но следователь уперся в одно: не является ли халатностью то, что три дня гинеколог не смотрел девочку, хотя все мы писали о том, что это надо.
— Так что ж это, на гинекологов они катят бочки?
— Здрасьте. При чем тут гинекологи! Я же лечащий врач — значит, я и не обеспечила. Он сказал, что, естественно, не может судить о правильности лечения, к тому же экспертиза, говорит, не опровергает ваше лечение, но, может быть, если бы пришел гинеколог раньше и направил нашу мысль как-то иначе, может, дело бы пошло по-иному и не было б таких осложнений. Не было б, может, других осложнений. Абсурд, в общем. Но если это могло быть, тогда налицо преступная халатность, то есть уже подсудно. Статья там какая-то есть.
— Не понимаю, ты при чем тут, если не был гинеколог. Он же не пришел. У тебя ведь записано.
— Если это жизненно необходимая вещь, то я должна была поднять тревогу, звонить главному врачу. Короче, недоглядела. Я сказала, что консультация ничего не могла изменить. В конце концов, в экспертной комиссии тоже были гинекологи, они ж не отметили неправильностей. Я сказала ему, что не в моей компетентности судить собственную халатность, но, по-моему, консультация гинеколога нам нужна была как чисто формальная акция.
