— Я видела там дядю этой девочки. Ходит, наверное, туда, подгоняет их. Не знаю, мне они про это не сказали ничего. Меня только по делу спрашивали. Суровы они.
— Работа у них такая. Настроение у них далеко не лирическое.
— Вестимо.
— И действительно, ходит к ним этот дед. У старика, по-видимому, в руках есть какой-то инструмент давления. Хмуро, хмуро со мной говорил прокурор, хотя мы с ним не первый раз встречаемся. Знакомы. Не скажу, что он крови жаждет, но уж нервов он нам, думаю, попортит.
— С нервами, по-моему, уже все в порядке. Вполне достаточно.
— Между делом он сказал мне, что энергии у старика хоть отбавляй, еще не все израсходовано. Что он этим хотел сказать?
— Наверное, намекнул, что связи у того большие.
— Экспертиза для нас положительная, но ведь они говорят только о лечении, а дед, как я понял, все время говорит о том, что вы выписали ее с температурой…
— Да ведь…
— Я все знаю. Надо подготовить список больных, лежавших вместе с ней в палате, и представить следователю. Они хотят их опросить.
— Это сделать просто.
— Вот и подготовьте. И семью, родителей они хотят опросить.
— Они ж далеко.
— Это проблема не наша. Им надо знать, что девочка говорила матери.
— Бедная мать.
— Нечего причитать. И с гинекологами будут говорить. Конечно, самое серьезное — это вопрос о халатности в связи с консультацией. Прекратите пускать слезу. Все нормально: дед защищает свой дом. Так он понимает защиту своего дома. Его дом — его крепость. — Степан Андреевич неопределенно хмыкнул. — Он о нашем утоплении не думает. У него своя задача в жизни. И прекратите слезу пускать. Работать надо. Вон дед каков, у него учитесь, действительно полно энергии. А старик! А вы?! Распустили нюни.
— К сожалению, Степан Андреевич, я не плачу. А если и плачу, то не о том. Все это следствие повернуло мои мысли не туда. Все переворачивается в другую сторону. И о работе не так думаю, о семье не в ту сторону думаю, даже о смерти не так думаю.
— Прекратите бесплодное философствование. У вас еще полно больных. Идите работайте. И думайте по делу, а не разводите турусы на колесах.
Галина Васильевна по дороге в отделение не плакала. Она горевала по отсутствующим слезам. Она начинала думать… хотела думать о девочке, о самом несчастье, причине всего нынешнего беспокойства, но думалось только о сегодняшних ее проблемах, о защите, о деде… Не страдающие родители Марины всплывали в ее голове, а нападающий и требующий возмездия дед… Она начинала себя ругать, но… Опять в мыслях появлялись все новые и новые резоны защиты на возможные упреки деда, дяди.
Дорогой дядя Петя.
Сил наших уже нет. Все время перед глазами Маринка. Я все еще думаю, что это неправда и она приедет к нам домой на каникулы. Все время хочу написать ей.
Дорогой дядя Петя, спасибо тебе за все заботы и хлопоты об нас и бедной Мариночке. Мы очень жалеем, что Заявление написали. Приходят, спрашивают нас, выясняют, сбивала ли Маришка температуру или нет. Зачем она торопилась? Какие отношения у ней с кем были? Какое это теперь имеет значение! Терзают только нас. И так сердце кровью обливается.
Да бог с ними — Маринку не вернешь уже. И врачиха та вроде бы к Маришке хорошо относилась, может, даже любила ее. Если б в бога верить, так хоть надеяться тогда на встречу там. А может, она сейчас смотрит на нас и… (дальше все зачеркнуто).
Привет от Павла. И всем вашим привет и спасибо.
Ваша Катя.
Петр Никитович сложил письмо, запихнул в конверт и затолкал его под телевизор. Потом снял очки, спрятал в футляр и засунул его в карман.
— Ну, вот видишь? Я ж говорил, они будут считать, что я недоглядел.
— Да где ж они это говорят? Нету этого — вовсе. Выдумываешь все.
— Намекают. Врачиха хорошая. Не пиши, раз сам недоглядел. Вот и заботься о нашем доме, думай за всех, помогай… А я скрепляю дом. У меня, может, сейчас все силы уходят.
— Зря ты, Петя, затеял это. Дом уж не укрепишь, коль девчонка померла.
— Но я же не виноват. Она бы мне все равно не сказала и не послушалась. Она же первая не захотела у нас пожить.
— Да тебя-то кто винит? Кто тебя виноватит, скажи?
— Виноватит! Павел небось думает свое. Когда начнет виноватить, поздно будет оправдываться. Я и докажу, кто виноват. Не надо было ее в общежитие отдавать. Сама ж захотела. А теперь говорят, что при мне говорила.
— Что?
— «Что, что»! Что температуру сбивала, будто при мне говорила. Ну, при мне. Ну и что! Я им помогать не собираюсь. А вот и не сказала. Докажите. Уморили девку, а теперь в кусты. Всякий должен ответить…
Дорогая Танюшка!
Не пишу, потому что боюсь. Боюсь слово вымолвить, а не то чтобы его еще и на бумаге изобразить. Боюсь со стороны взглянуть на то, что могу написать. А потому: я жива, здорова, руки-ноги целы, голова на месте, над головой крыша моего дома, работа тоже. Что еще надо?! Человек всегда хочет перемен, и не дай бог, если они происходят.
Может, когда-нибудь свидимся наяву, а не в письмах и телефонных трубках. Надеюсь. Но, как говорится, человек предполагает, а… Целую. Надеюсь на встречу. Впрочем…
Твоя, хоть и не только. Смеюсь. Целую.
Г.
P. S. Еще смеюсь.
И Зоя Александровна рассказывала Галине Васильевне о своем свидании со следователем. Те же вопросы: как получилось, что девочка могла их обмануть? Как получилось, что гинеколог не пришел в тот же день?
— Я их не понимаю, Галя. Для меня-то действительно странно, что мы ее отпустили с температурой, что ей удалось нас обмануть. Это же, конечно, повлияло на исход. А они все больше о консультации гинеколога, что ровным счетом никакой бы роли не сыграло. Халатность, халатность, говорят, не обеспечили…
— Да я еще по пустякам окрысилась. Сказал там следователь — «врачиха». А я говорю им: «Врач. Женщина-врач, а неврачиха». Чего я?! От дурости.
— От нервов.
— То же самое.
— Вот уж сколько, как девочка умерла, а у меня все больше и больше отнимает сил, времени и сна это несчастье. Со временем не стирается, а обостряется все. И сны все про то же. Может, в этом и есть сермяжная правда расследований, чтоб не успокаивались раньше времени, не забывали, не забывали, чтоб вколотилось в нас несчастье… А может, все наоборот? Ведь когда-нибудь все опять повторится. Сначала я думала, как сделать такой обман невозможным? Да ведь все равно когда-нибудь повторится. Разве мало их у нас. Не уследим. А сейчас я больше думаю о перестраховочных консультациях: гинекологов, терапевтов, психиатров… Обо всякой ерунде думаю. Все смешалось в моей голове.
— А ты подготовила список больных, которые лежали в палате с ней при первой выписке?
— Второй выписки не было.
— Ну, ладно. Не придирайся. Не до этого.
— Да отдала уже.
— И список палаты при втором поступлении?
— Тоже отдала.
— Ну, будь что будет. Вернемся лучше к сегодняшним делам.
— А это, думаешь, дело уже вчерашнее?
— Завтрашнее. Что у тебя в палате сейчас? Все нормально?
— Да все обычно. Я теперь ничего не знаю, у меня теперь мозги не в ту сторону повернуты.
— А дома что? Андрюшка как?
— Я его и не вижу почти. У него дел полно: кружки, Дом пионеров, спортивная секция, гулянье. Учится хорошо.
— Много спортом занимается?
— Слава богу, не очень.
— Зря ты так. Во-первых, это здоровье. Во-вторых, время занято, по улицам не валандаются. Энергия направлена на что-то удобоваримое. У них такое количество энергии, что либо мир переворачивать — либо спорт.
Вошел Вадим Сергеевич и сел за свой стол. Молча стал писать. Следом явился Анатолий Петрович, сел за другой стол и также молча взялся за свои истории болезни. Операционный день кончался, и хирурги спускались к себе в отделение испить чайку, записать истории болезней, просто передохнуть в пустой болтовне. Постепенно ординаторская стала заполняться врачами, которые не уходили в прошедшие несчастья, а жили сегодняшним днем — продолжали работать с прежней интенсивностью, оперировать и не боялись новых несчастий.
В ординаторской сидела начальница и пила чай, поэтому пустой болтовни пока не было — все молча и деловито записывали истории болезни. Не долго это продлится. Скоро заговорят, начнут вспоминать случаи из практики, вчерашние телепередачи, сегодняшние газетные сообщения, обсуждать спортивные события, политические проблемы, магазинные неурядицы, решать кроссворды. Сейчас их КПД резко пойдет вниз. Что ж, передышка тоже нужна. Правда, во время операций, если они не особенно трудны, могли катиться те же пустые разговоры. Руки заняты, голова занята — язык бездумно болтает, язык думать не умеет.
Неприятно задребезжал телефонный звонок.
— Говорите. Слушаю…
……………………………………………………………………….
