— Исполнение приговора — этого русский, во всяком случае, добился — будет пока приостановлено. И таковы люди в наше время — Бреттшнейдер уже негодует по этому поводу. Он полагает, что мы слишком развязно суемся в сферу его компетенции.
Барб тряхнула волосами, — она еще не успела снова заложить их двумя спущенными на уши косами.
— Боже милостивый, всюду эта ведомственная склока. Что же будет с бедным парнем?
— Разве тебе не ясно? Начнется следствие. Познанский получил уже приказ и полномочия. Ты бы только посмотрела на этого русского. Богатырь с калмыцкими глазами и каким-то детским выражением лица. И георгиевский крест за Перемышль. А как он пробился сюда от самого Наваришинска! Просто невероятный случай! Сегодня ночью Бертину уж придется повисеть на телефоне, если только ему повезет. Все провода заняты, идет сплошной вопль: поезда для отпускников!
Барб прильнула к губам Винфрида.
— Мы поедем вместе, — восторженно шептала она, — будем две недели вместе, как муж и жена, день и ночь. Четыре дня я посвящу своим родителям, ни часу больше. А ты тем временем побудешь с твоей матерью. Ах, мне жаль и этих дней, что ты отдашь ей. Если бы это зависело от меня, ты бы отправился вместе со мной в Тюбинген, поселился бы в Люстнау или Нидернау, и мы виделись бы с тобою по крайней мере раз в день. А совместная поездка, Пауль? И возвращение! И всю жизнь вместе!
Винфрид обнял ее, и у него самого не было никаких других желаний.
В половине седьмого, когда уже совсем смерклось, они вместе покинули дом: сестра Барб Озанн, от чулок до броши на платье — скромная сестра милосердия Красного Креста милостиво разрешила господину обер-лейтенанту Винфриду, адъютанту его превосходительства, с которым она встретилась на прогулке, проводить ее до лазарета. Ее приятельница Софи уже ждала смены в палате, где тридцать тифозных босняков лежали в жару, уставясь покорными глазами в потолок или беспокойно ворочаясь на подушках.
Глава шестая. Из хорошего дома
Сестра милосердия Софья фон Горзе, с нежным, бледным мягким ртом, большими серыми глазами и светло-каштановыми волосами, любила простого солдата, некоего референдария Бертина, состоявшего писарем у военного судьи Познанского.
Нестроевой солдат, к тому же еврей, не отбывавший ранее военной службы, он не имел никаких надежд на то, чтобы дослужиться в армии до более высокого чина. Кроме того, несмотря на свою молодость, он был уже женат. Его жена жила в Далеме[1].
Питая непреодолимое отвращение к насыщенной раболепием и враждебностью атмосфере ротной канцелярии, он нес там, как и все нестроевые, тяжелую и опасную полевую службу и был очень близок к полному умственному и нервному расстройству.
Благодаря вмешательству лиц, знавших его по литературной деятельности и сочувствовавших ему, этот молодой человек, уже небезызвестный писатель во время пребывания дивизии на западном фронте был, с помощью обер-лейтенанта Винфрида, извлечен из нестроевого батальона.
Теперь он спасен и находится у доктора Познанского, по-отечески его опекающего, и начинает наконец отвыкать от прежнего гнетущего страха перед всем, что связано с начальством: перед пуговицами, нашивками, погонами. Каждой свободной минутой он пользуется, чтобы отоспаться.
Его прекрасный, юношеский свежий роман и большая статья о магии и закате мира произвели впечатление еще до войны и с тех пор причислялись к наиболее ярким документам, характеризующим его поколение. Две драмы, не пропущенные цензурой, ходили по рукам в рукописях. В настоящее время он сидит над делами, подсудными военному суду. О чувстве к нему Софи он не догадывается.
Свет в лазаретную палату — тридцать железных кроватей в два ряда — проникает справа через окно, слева — через стеклянную дверь. Для прохода между кроватями остается расстояние чуть пошире коридора.
Сестра Софи в белом халате и в чепце, обрамляющем ее одухотворенное лицо, измеряет вечернюю температуру. Воздух пропитан ядовитыми запахами, исходящими от больных тифом босняков, но она как бы не замечает этого. Терпеливо и привычно — двухлетняя работа выработала эту привычку — она ставит термометр, смотрит температуру, отмечает ее на табличке у изголовья кровати, дезинфицирует градусник, переходит к следующему больному. Ртуть, этот дефицитный товар, уже стали заменять спиртом.
Как только сестра Барб поднялась по лестнице, она спрятала глубоко в тайные уголки души чувство счастья, заполнявшего ее, помылась, переоделась и, готовая к исполнению служебных обязанностей, вошла в палату, чтобы помочь приятельнице.
— Добрый день! — они не обменялись рукопожатием, так как уже дезинфицировали руки. Чем больший беспорядок и равнодушие к уходу за больными царили вокруг, чем дешевле расценивалась, вследствие огромных потерь, человеческая жизнь, тем внимательней и участливей к больным старались быть обе подруги. Правда, и в их лексикон проникли, помимо их воли, такие выражения, как, например, «две выписки», вместо «двое умерших». Слишком уж огрубели люди под бичом смерти, ставшей повседневным явлением. Но пока пациенты были живы, обе девушки ласково и самоотверженно посвящали себя им.
— Сегодня ночью освободятся кровати одиннадцатая и восемнадцатая, — сказала Софи, обращаясь к Барб. — Лахман сообщил о двух предстоящих выписках. Да оно и лучше!
С кроватей доносились сопение, хрипы, тихий бред, стоны метавшихся в жару, свистящее тяжелое дыхание умирающих. Им впрыснули морфий, чем одновременно избавили их от предсмертных страданий и не дали излиться рвавшимся из души последним словам, обращенным к родине, к близким, к мучителям.
Ваты уже давно не было, ее заменяли тюки из белой целлюлозы. Люди уверили себя в том, что целлюлоза обладает таким же свойством, как вата. Через открытые окна с зелеными марлевыми сетками, защищавшими от мух, свежий после дождя вечерний воздух обильно проникал в эту обитель смерти.
Старшая сестра просунула голову в полуоткрытую дверь, кивнула обеим сестрам — она хотела только проверить, вернулась ли сестра Барб точно к назначенному времени, — и закрыла дверь с матовыми стеклами.
— У тебя ведь сегодня свободный вечер, — сказала Барб.
— Я останусь дома.
— Почему? — спросила Барб. — Есть новости, послушай-ка. — И она рассказала историю приговоренного к смерти русского. — Сегодня вечером Бертин попытается установить телефонную связь с лагерем для военнопленных, откуда этот парень бежал. Это увлекательно, как роман. Было бы хорошо, если бы ты этой ночью принесла мне оттуда новые вести. Ты бы помогла мне скоротать ночное дежурство.
Софи поняла намек приятельницы и улыбнулась ей. Ее серьезное нежное лицо чудесно преобразилось от вспышки лукавой веселости.
— Но если он меня и знать не хочет?.. — сказала она вместо ответа.
Барб взглянула на нее черными, как ежевика, глазами.
— Он просто робеет перед тобой, дурочка. Ведь ты — начальство. Когда ты появляешься в своей форменной одежде, он на тебя и глаз поднять не смеет. Это же ясно как дважды два четыре.
— Познанский рассказывает, что Бертин вначале называл его «господин капитан» из-за блестящих погонов, которые красуются на плечах у военного судьи. — Обе засмеялись.
Софи, однако, умолчала о своих сердечных горестях. Если даже верно то, что сказала Барб, то все же их скорее разделяет с Бертином большая фотография на его письменном столе: изображение молодой женщины со склоненной головкой и превосходно переданным сиянием, исходящим от ее глаз и губ.
— Ведь у тебя есть и неформенное платье, — настаивала Барб на своей догадке. — Хоть раз предстань перед ним женщиной, и, клянусь тебе — он прозреет.
Действительно, у Софи в чемодане было модное платье, темно-синее, с большим треугольным вырезом и полудлинными рукавами.
Разве и в самом деле попытаться завоевать этого солдата Бертина? И все же она была не уверена в себе — эта стройная Софья фон Горзе, родившаяся третьей после двух мальчиков в семье, где к ней всегда относились с пренебрежением. Поэтому-то она и предпочитала бывать в обществе мужчин совсем другого рода и другой расы, в буржуазном и еврейском обществе, где к женщине подходили с меркой, чувствами, взглядами, о которых она дома могла лишь мечтать.
Затем она энергично тряхнула каштановыми, гладко причесанными назад волосами. Нельзя же вдруг свалиться на него, да еще в запретном наряде.
— Да разве я вообще успею в эти несколько часов, до одиннадцати, добраться из нашего загородного дома к нему на квартиру и обратно?
Барб лукаво взглянула на нее.
— Ты хочешь этого? Итак, ты хочешь. Переоденься живехонько, накинь на платье этот нелепый халат, не беда, если будешь выглядеть на два сантиметра толще, и прибеги сюда. В четверть девятого Бассе подъедет в автомобиле Винфрида к тому углу, где так сильно скрипит маленькая калитка у забора. Я уже сговорилась. Просто из любопытства… из-за русского.
