«Я думаю, моя мама просто ей завидовала, — сказал Ури. — Отец никогда вот так не подсматривал ей под юбку и ни разу не фальшивил в ее честь так много оперных арий».
В ту пору в соседней деревне случилось большое несчастье. Один из крестьян наложил на себя руки, и никто не знал почему. «Тайна его смерти похоронена вместе с ним», — сообщал деревенский листок. Его тело, засыпанное мертвыми почками и сломанными крыльями бабочек, нашли в дедушкином саду. Череп был расколот, и средний палец ноги лежал на ржавом спусковом крючке старого ружья. Тело пролежало там несколько дней, потому что сильные запахи цветущего сада забивали вонь гниющей плоти, но потом дедушка заметил рой зеленых мух, и это пробудило в нем подозрения, потому что запах цветов обычно их отталкивал.
После самоубийцы остались вдова и единственный сын лет восьми, а ружье, которое уже больше никуда не годилось, Рылов вычеркнул из инвентарного списка оружия, имевшегося в Долине. Мальчику сказали, что отец отправился в дальнюю поездку, а когда вернется, привезет ему подарки. Но дети в школе рассказали ему о том, что слышали дома, когда родители и их друзья сидели вечером на кухне после рабочего дня и шептались за чашками чая. Потрясение сделало мальчика лунатиком, он начал бродить по ночам во сне и возвращался домой на заре, с израненными и исколотыми ногами.
«Я слышу, как папа зовет меня», — говорил он.
Пинес бушевал. Дети соседней деревни тоже учились у него. Каждое утро они приезжали в нашу школу на телеге, запряженной парой лошадей, в мокрых ботинках, исхлестанных влажной травой обочин. «Как можно врать детям?! — кричал он в учительской. — Как можно осквернять эти чистые цветы?!»
Сам он тотчас распознал в случившемся почерк гиены, но уже начинался весенний месяц нисан, и никто не внимал его предостережениям. Люди и животные только и мечтали поваляться на траве да погреться на солнце и на теплой земле. Коровники и крольчатники наполнились голодным визгом телят и крольчат. Молодых первотелок охватило знаменитое весеннее помешательство, и они, как безумные, носились по полю, колотя хвостами по воздуху. Глубокая зимняя грязь подсыхала, и земля, прежде топкая и липкая, теперь мягко пружинила в ответ на прикосновение ноги. Возле источника слышались пофукиванья диких котят, которые играли и катались в зарослях, тренируясь в своем убийственном ремесле на подушках из трав и цветов. Пчелы Хаима Маргулиса мягко гудели среди цветов, хлопотливо перетаскивая свой сладкий груз, а щурки, только что вернувшиеся из теплых стран в свои жилища, производили опустошения в пчелиных трудовых рядах. На крыше коровника топтались голуби-самцы, мелко постукивая коготками, и их белые зобы разлагали солнечный свет, как сверкающие выпуклые линзы. В небе летели огромные стаи пеликанов. Они гребли крыльями на север, в страну волка, злака и березы, и, снижая свой полет над домом Либерзона, что-то насмешливо кричали Фане. В источнике вдвое прибыло воды, и нарциссы, оставшиеся после зимы, распространяли такой сильный запах, что у Авраама снова начались приступы чиханья и слез.
Пинес, встревоженный и испуганный, повел детей на прогулку в поле, чтобы показать им наши цветы.
«Месяц нисан — это месяц Рабочего движения, — объявил он своим ученикам, но глаза его рыскали из стороны в сторону, высматривая хищного врага. — В память о нашем выходе из рабства на свободу природа поднимает свои красные флаги — анемон, мак, лютик, горицвет, горные тюльпаны и бессмертники, эту «кровь Маккавеев»».
«И тут, когда я стоял с ними в пале и слушал, как они смеются, зеленая стена молодой кукурузы вдруг расступилась, точно занавес, раздвинутый в стороны плечами гиены».
Весной из зимних убежищ выползали царицы осиного племени. Замерзшие и слабые, они искали, где бы основать новые гнезда. Каждая из них за считанные недели производила на свет целые батальоны молодых разбойников-шершней. Летом их стремительные черно-белые туловища проносились в воздухе с грозным, как вой пилы, жужжаньем и хищно набрасывались на виноградные грозди, молочные бидоны и плодовые деревья, свирепо жалили людей и животных, уничтожали пчелиные ульи, пугали деревню. Деревенский Комитет платил детям по нескольку мелких монет за каждого убитого шершня, и каждую весну Пинес выводил своих учеников в поля и дворы отлавливать цариц, прежде чем они создадут новое поколение «грабителей-мидианитов»[86].
«С тяжелым сердцем призываю я вас убивать осиных маток, — поучал нас Пинес. — Не в наших обычаях убивать живые существа. Но полевая мышь, арабский шершень, корневая тля и гадюка — враги они нам вовеки».
В том году гадюки появились раньше обычного. Развернув на неярком солнце упругие кольца своих толстых тел, они терпеливо ждали босой ноги, полевой мыши, неосторожного копыта. Поутру люди обнаруживали их мягкие мертвые тела, свисающие с проволочных сеток птичников, потому что широкие гадючьи головы застревали в ячейках сетки, когда они пытались протиснуться внутрь, чтобы стащить яйца или цыплят. Биньямин, который смертельно боялся змей, теперь никогда не выходил в поле без длинной мотыги на плече и всегда надевал высокие ботинки.
«Моя дочь посмеивалась над ним. Она нарочно прыгала босиком по клеверу, а он кричал, чтобы она немедленно прекратила».
— Такой сильный парень, — говорила Эстер, — и такой трус.
Они сидели в поле и смотрели на британский аэродром.
— Я скраду самолет полететь к моему старому дому, — задумчиво произнес Биньямин.
— Когда моя мама была еще жива, — посвятила его Эстер в семейную тайну, — у нас была маленькая ослица. По ночам она распахивала свои большие уши, как крылья, и летала в Стамбул, чтобы встретиться с турецким султаном.
Она лежала на спине, и Биньямин посмотрел на нее с сомнением. Потом он с опаской посмотрел на жирную траву, стащил с себя рубашку и ботинки и с наслаждением растянулся рядом с нею. Минуты через две Эстер хлопнула его по животу и показала на большую гадюку толщиной с человеческую руку. Гадюка медленно ползла к ним. Эстер почувствовала, что тело Биньмина напряглось и пот проступил из всех его пор.
— Не двигайся, — сказала она. — Если уж я тебя не съела, то эта тоже не съест.
Но змея приближалась, вынюхивая дорогу раздвоенным жалом. Эстер прижала Биньямина рукой, чтобы он не шевельнулся. Когда змея оказалась совсем близко к ее босой ноге, она подняла с травы тяжелый рабочий башмак и с размаху хлестнула ее по голове. Змея подпрыгнула и стала бешено метаться. Она била по ней снова и снова, пока не расплющила ее голову в лепешку.
— Какой ты глупый, — сказала она Биньямину. — Какой ты глупый и толстый. Убить змею — это плевое дело. Эфраим однажды убил гадюку обувной щеткой.
Далеко в поле они видели Пинеса с детьми, которые стояли возле участка, засеянного кукурузой, вдали от деревенских домов. Но гиену, по плечи скрытую густой кукурузой, они отсюда увидеть не могли.
Пинес знал, что гиена не бросится на детей, потому что она нападает редко, да и то, как правило, на одинокую, слабую и беззащитную жертву.
«Но я ее узнал. — Он тяжело дышал. — И во мне проснулась жажда убийства. Мне хотелось наброситься на нее, убить ее, задушить. И гиена тоже узнала меня. Она тут же отступила в зеленую чащу и исчезла, как будто ее и не было вовсе. Мои малыши даже не заметили ее».
Он собрал детей вокруг себя, хлопая руками, как наседка крыльями, и вернулся с ними в деревню. Встревоженный и озабоченный, он поспешил поделиться своими опасениями с секретарем деревенского Комитета.
«Я думаю, кто-то оставил падаль на своем участке, вот гиена и пришла на запах», — сказал секретарь, которому опасения Пинеса напомнили «дурацкие арабские россказни о джиннах». Он был убежден, что это никак не могла быть та самая гиена, которая нападала и кусала людей в первые дни алии. Пинес вышел от него злой и еще более встревоженный.
Он немедля поговорил с учителем, жившим в соседней деревне, и потребовал расставить капканы и установить дежурства, но никто больше не видел эту гиену и даже следов ее не замечал.
«Точно так же, как годы спустя никто не слышал те непотребные ночные крики с водокачки», — сердито сказал он мне.
Каждую ночь сирота-лунатик исчезал в поисках отца. Не просыпаясь, развязывал веревки, которыми его привязывали к кровати, и уходил в ночную темноту. Несколько раз люди бросались за ним вдогонку, но он исчезал прямо у них на глазах, словно распадался на хлопья мрака. Однажды сторожа увидели маленький силуэт, который соткался вдруг из ночных теней и с закрытыми, спящими глазами пересек загон, где бесновался племенной жеребец, великолепный, но злобный скакун, который уже отличился тем, что забил копытами теленка и одного из работников. Жеребец не причинил ребенку вреда, но прижался к ограде загона и неожиданно заплакал, как покинутый щенок.
