По утрам она любила спускаться в подъезд и проверять почту. Увидев необычный конверт, на котором не было адреса отправителя, она тут же подумала, что это от Тихона. Не могло быть так, чтобы он уехал, не попрощавшись, и даже не написал ей! С невозмутимым лицом, подавляя в себе радость, она поднялась по лестнице. Положив письмо на стол, она рассматривала марку. Если пристально вглядываться в какую-нибудь вещь, та начинает казаться странной. Позже она отпарит марку и положит в альбом, который ей подарили в детстве родители. Она начала собирать марки, просто чтобы сделать родителям приятное, но потом увлеклась. У нее были три темы: искусство, дальние страны и портреты знаменитых людей. Эта, с рисунком дерева, пойдет в категорию дальних стран. Лиля боялась открывать письмо. Она боялась признаний, боялась, что он позовет ее туда, куда она не сможет поехать. Не прочитав, она уже сочиняла ответ, который решила составить из вопросов: какие там созвездья? Как там кричат птицы? Но потом она вскрыла конверт и сразу заглянула в самый конец письма, где в глаза ей бросилось: «Не жди меня».
Недели через две Гильермо и Розария опять сидели в магазине. Ливень стоял за окном белой пеленой. Если кто-нибудь решится выйти из дому в такую погоду, то он ничего не сможет разглядеть, а струи дождя исхлещут тело, как плетки. Поэтому других посетителей в магазине не было. Гильермо пришел еще до того, как вода полилась с неба, и теперь не мог выйти. Но ему это было на руку. Ему нравилось сидеть с Розарией в темном магазине с белыми от дождя окнами. Только вещи, выставленные на продажу, молчаливые предметы, окружали их. Розария зажгла свечку.
– Ты думаешь, он вернется? – спросила она. Оба знали, о ком она говорила.
– Вряд ли, – ответил Гильермо. Он сидел вполоборота за крепко сколоченным деревянным столом, опершись на локоть, другую руку упирая в бок. Розария поставила свечу на стол, села.
– Я не знал, что у Ортиса был сын.
– Тебя тут еще не было, когда все это случилось. Ты позже пришел, – проговорила Розария, пряча улыбку.
Гильермо не хотелось, чтобы она вспоминала, при каких обстоятельствах он появился в городе. Но, к счастью, она заговорила о другом:
– Мы уже тогда были соседи с Ортисом, мой муж и я. У него была жена-иностранка. Я не помню точно откуда.
– А как ее звали?
– Марина. Марина Ортис. Все улыбалась, но ни слова по-нашему так и не выучила. Она вообще витала в облаках. Ходила с таким блаженным выражением на лице. Готовить, кажется, не умела. Ребенок был тихий, они на него как будто внимания не обращали.
Гильермо ревновал ее к прошлой жизни, ко всем этим людям, которых он не знал.
– А что с ней потом стало?
– Ортис из ревности заколол. Гильермо стало стыдно. Он сказал:
– Наверно, она была красивая, – и посмотрел на Розарию.
– Хочешь увидеть волосы? – неожиданно спросила та.
Гильермо не сразу понял, о чем она. Но прежде, чем успел запротестовать, она поднялась, легкая, как птица, и достала коробку из-под конфет с верхней полки одного из бесчисленных шкафов. Поставила коробку на стол, сняла крышку. Внутри была мертвая светло-каштановая прядь.
– Если хочешь, можешь потрогать, – сказала Розария. Гильермо отрицательно помотал головой.
– Откуда они у тебя?
– Муж отрезал перед похоронами.
– Твой покойный муж отрезал прядь волос у чужой жены? Розария!
Ливень обрушивался на город, как будто небо разорвалось. Земля пила воду, и листья пальм вытягивали зеленые губы. Мартышки с задумчивыми и пустыми глазами сидели, прильнув друг к другу.
– Муж взял на себя расходы по ее похоронам. Ведь Ор-тис был уже в тюрьме, а мать ее все не приезжала. Потом-то она приехала и ребенка забрала. Но тогда – мог похоронить город, по самому дешевому разряду, чуть ли в картонном гробу. Мужу этого не хотелось. Как-никак соседи.
Гильермо закусил губу. По словам Розарии всегда выходило, что покойный муж был образцом всех добродетелей. Когда они поженились, ей было двадцать пять, ему – под семьдесят. Он был на голову ее ниже и страдал одышкой. Можно было подумать, что это брак по расчету. На самом деле Розария была влюблена как тигрица; и престарелый жених, хозяин магазина, потратил полгода перед свадьбой на то, чтобы сочинить ей венок сонетов. Она хранила его в тумбочке у кровати. Он начинался так: «О, ты, прекраснее всех роз, Розария, ты озарила...»
– Когда никто не смотрел, муж срезал у нее прядь.
– На память? – неуверенно сказал Гильермо, боясь обидеть ее предположениями.
– Нет. Как оберег. Если отстричь волосы у того, кто умер насильственной смертью, и сохранить – то убережешься от внезапной гибели. От убийц. От несчастных случаев. От землетрясений.
– У нас не бывает землетрясений.
– Все равно, – упрямо повторила она. – Убережет. Гильермо примирительно сказал:
– В его случае так и получилось. Он умер самой лучшей смертью. Во сне, без мучений. Так одни праведники умирают.
– Да, – но в ее голосе не было уверенности. Она продолжала смотреть на дрожащее пламя. Утром взяла похолодевшую руку и поняла, что все кончено. Доктор сказал: умер во сне от сердечного приступа. В перерывах между рыданиями женщины говорили: какая хорошая смерть – во сне. И снова продолжали вопить. Розария, в темной накидке, со сжатыми зубами, которые ни один нож не смог бы разомкнуть, начинала им верить.
Но теперь она сомневалась. Если сердце остановилось – разорвалось – посреди ночи, что-то же должно было послужить причиной. Сон, страшный сон, должно быть, посетил его! Лежа по ночам в постели, она не могла заснуть от этой мысли. Приходили и окружали кровать: слоны с рогами, скорпионы размером с овцу, мотыльки с лицами стариков. Ее бедный, любимый муж силился встать с постели, разомкнуть слипшиеся веки, закричать, чтобы разбудить самого себя, – и не мог. Если б только она проснулась и потрясла вовремя за плечо. Или неловко повернулась во сне и толкнула его ногой... «Странно!»
Она вздрогнула от голоса, совсем забыв, что Гильермо сидит рядом.
«Странно, что сын не спросил, где ее могила. Забыл он, что ли, что у него была мать?»
Розария пожала плечами, и Гильермо не нашелся, что еще сказать. Они оба молчали. Только струи дождя разговаривали, громко, но неразборчиво: как чужие голоса в телефонной трубке при плохой связи.
Старый индеец поманил Тихона, и тот в растерянности пошел за ним. Старик подвел его к шалашу, где было что-то вроде стола, на котором стояла миска, чья-то фотография, лежали книжки, висел пестрый гамак.
– Ортис, – произнес старик.
Но никакого Ортиса в хижине не было. Тихон пожал плечами и, не в силах бороться с усталостью, подошел к гамаку. Как только старик отошел, Тихон рухнул в гамак под марлевой сеткой. Он чувствовал, что все силы выжаты из него, до последней капли. Он больше не знал, Тихон ли он, или безжизненное тело, которое принесли сюда незнакомцы. Или он – растение, или пересохшее русло реки. Но кто бы он ни был – вещь, человек, зверь, – черный сон, не разбираясь, навалился на него.
Было уже утро, когда он вздрогнул и открыл глаза. Золотые лучи играли на коже. «Где я?» – спросил себя Тихон и, попытавшись встать, упал из гамака на землю. Тут он вспомнил, что находится на другом конце земли, в девственном лесу, откуда никогда не сможет выбраться один. Тихон закрыл глаза и представил себя в спальне у Елены. Но когда через несколько минут открыл их, в хижине был все тот же золотой свет, а с ветки насмешливо кричала птица.
Он вышел. Воздух был еще свеж, но влажен. В ветвях копошились и перекрикивались мелкие звери. Тихон чувствовал себя разбитым, его лихорадило. Вокруг никого не было, только печальные хижины стояли на маленькой прогалине в зарослях. Он услышал, будто журчит река, но тут же понял, что этого не может быть, потому что река далеко отсюда, и к тому же ее медленное движение не производило такого звенящего, легкого звука. Это был чей-то голос, или скрип дерева, или крик неведомой птицы, которая подражала плеску воды. Не найдя никого вокруг, он вернулся в шалаш, где провел ночь. На деревянном столе, сколоченном рукою неумелого плотника, стояла фотография в рамке, которую кто-то перенес с мещанской тумбочки в царство джунглей. На снимке был аккуратно причесанный мальчик в белой рубашке. Кто это – Ортис в детстве или кто-то, знакомый ему? Нет, это был сам он, Тихон, во младенчестве, о котором он ничего не помнил. Какой-то рынок, терпкие фрукты. Звуки. Повертев фотографию в пальцах, Тихон поставил ее обратно и подумал: все это время он помнил обо мне. А я совсем забыл его. Как странно.
Он почувствовал на себе чей-то взгляд и оглянулся. Перед шалашом стояла босая девочка лет двенадцати и почесывала ногой об ногу. У нее были черные как смоль волосы и ожерелье на шее, а глаза над высокими скулами были настолько темны, что свет, казалось, пропадал в них, а не отражался. Под глазом у нее примостилась кокетливая родинка, но, может быть, здесь это вовсе не считалось признаком красоты. Из одежды на ней была только юбка, превратившаяся в лохмотья. Рассмотрев его столь же пристально, как и он ее, девочка слегка приоткрыла рот и стала издавать тот самый журчащий звук, который Тихон принял за плеск воды. Вероятно, это была песня, которую он должен был подхватить – но он не знал ни слов, ни мотива. Подождав несколько минут, девочка повернулась и убежала. Тихие, журчащие звуки раздавались уже вдалеке.
