Ортис стучался к женщинам. Той осенью в моду снова вошли шляпы – фетровые, соломенные, с цветами на них, шляпы в форме тюрбанов, в форме тарелок, шляпы с сеткой от комаров и без нее. Но перчаток больше не носили, руки женщин были открыты взглядам, и каждый палец кончался красным хищным ногтем. Ортис завел себе котов: тощую Альфу, которая ловила мышей, и толстого Омегу, который выходил на улицу и каждый раз возвращался с оброненной кем-то монетой в пасти. Он клал монету у ног Ортиса и засыпал. Когда кошки умерли, он похоронил их у белой стены дома.
Он думал: мой сын, мой сын.
Прошло много лет, пока он решился снова написать Аполлинарии. Он послал Тихону приглашение и билет, чтобы сын сам решил, хочет ли он с ним встретиться. Ему почему-то стало казаться, что сын обязательно приедет и что надо подготовиться. Он купил цветок в горшке и поставил его на подоконник. Потом он приобрел новое кресло, которое полюбилось ему самому. Нужно было только обходить ледяное пятно на полу, оставшееся там, где пролилась кровь. Ортис представлял себе, как они будут сидеть и беседовать – он в кресле, сын на диване. Но о чем? И на каком языке?
Сколько ни ждал Ортис, ответа не приходило. Что ж, не удивительно, что после стольких лет сын не хочет видеть отца. Надо было раньше – позвонить, написать, приехать самому? Ортис не знал. Он только не хотел больше думать о сыне, просыпаться среди ночи, недоговорив с ребенком во сне, зажигать свет и медленно брести на кухню. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками, хотел кричать протяжно и громко, но у него не хватало дыхания.
У индейцев, подумал он (а небытие уже оплетало комнату своей паутиной), у индейцев есть травы от всех болезней. Он раскачивался взад и вперед. Индейцы знают, как убить зверя так, чтобы он ничего не почувствовал. Как сделать так, чтобы мертвые простили живых. Как снова стать тем, чем ты был прежде.
Старик воткнул нож в землю и быстро зашептал что-то, один и тот же набор звуков. Хотя девочка только что была без сил, она встала без помощи и зашагала к шалашу. Тихон шел рядом с ней, боясь, что она вот-вот упадет. Но она ставила одну ногу перед другой и продвигалась все дальше. Лицо было по-прежнему бледным. Тихону казалось, что ее слезящиеся глаза ничего не видят, что она идет наобум. Когда она стояла возле настила из веток и листьев, старик перестал шептать и девочка упала как подкошенная. Тихон перевернул ее на спину: глаза закатились, обнаруживая только белки под полуприкрытыми веками. Он снова потрогал ей лоб, который был все так же горяч. Тихон побежал в шалаш за жаропонижающей таблеткой. Он показал ее старику, и поскольку тот ничего не сказал, поднес таблетку и бутылку воды к губам девочки. Она уже пришла в себя и, не говоря ни слова, приняла лекарство. Перевернувшись на бок, она закрыла глаза. Какое-то время Тихон сидел, но потом решил, что, наверное, таблетка уже подействовала, и вышел.
Когда он проходил мимо старика, тот опять повторил: «Фебре» – и покачал головой. Сам Тихон чувствовал себя намного лучше в этот день. Его не лихорадило, и голова не болела, хотя была еще немного тяжелой. Бумажные платки кончились, поэтому приходилось сморкаться двумя пальцами, а Тихон был брезглив, и даже джунгли не изменили его. Угли тихо тлели, и в прорезях зелени ярко синело небо. Тихон засмотрелся на цветок, качавшийся от дуновений ветра. Лиловые бутоны казались слишком тяжелыми для тонкого, длинного стебля. Тихон закурил. У его матери были светлые волосы и вытянутое лицо. Отчего он это вдруг вспомнил? Может быть, это была вовсе не его мать, а кадр из фильма или чья-то фотография. Еще он помнил кубики, почему-то кубики. Снова взглянув на стебель, Тихон подумал: «Он трепещет, – и повторил слово: – трепещет».
Старик потер друг о друга две стрелы. Напрягая зрение, Тихон увидел, что с их наконечников ссыпается красный порошок. Скелет собрал его в ладонь и вдохнул поочередно в правую и в левую ноздрю. Тихон снова перевел взгляд на лиловые цветы и пытался вспомнить, о чем он думал; но растения были только растениями.
Он услышал утробное пение и взглянул на старика. Обхватив колени, тот раскачивался из стороны в сторону. Похоже было, что его душил застрявший в горле всхлип – но этот всхлип никак не кончался, и лесное эхо умножало его. Попугай вздрагивал крыльями и ерошил хохолок. Бабочки взлетали испуганной стаей и садились опять. Ветвь качалась от прыжка мартышки, и другие обезьяны переговаривались криками, но утробный плач старика перекрывал все звуки. Двое мужчин были возле матери, вспомнил Тихон. Один высокий, другой смуглый, приземистый. Кто из них мой отец? И почему вспоминаются эти трое? Они стояли в той комнате, где сам он недавно провел две ночи, но все это забылось. Только здесь, под огромными деревьями, он вдруг вспомнил: кубики. И птицу на подоконнике. Красную птицу. Пение старика становилось слабее. «Не переставай! – мысленно просил его Тихон. – Я должен вспомнить мать».
Старик подогрел на огне остатки мяса и предложил Тихону. В этот раз еда показалась ему вкуснее, и он съел почти все, что было, потому что старик, вяло откусив кусок, не стал есть дальше. Он устало поднес костлявую руку ко лбу и сказал: «Фебре», жар. Тихон предложил ему таблетку, которую тот послушно принял и вскоре ушел в шалаш. Тихону пришлось курить в одиночестве. Положив сигарету на землю, он достал пузырек с витаминами и принял целую горсть. Как так могло быть, что эти двое заболели, а он, чужак, новичок в тропиках, уцелел? Болезнь может в любой момент переброситься на него. Надо было сделать прививки – а он-то думал, что незачем. Если он заболеет тем же, что и они, то, наверное, уже не выздоровеет, потому что его тело не привыкло ни к тропическим вирусам, ни к их еде. Куда ушел Ортис, и почему он до сих пор не вернулся?
Может быть, отсюда можно проследовать по той узкой тропе, по которой Мануэль привел его сюда. Он выйдет на берег и дождется какой-нибудь лодки. Но нет, он никогда не найдет след этой тропы и, заблудившись, тут же погибнет в зарослях. Он подумал о диких кошках, и ему почудилось, что большой зверь прячется в кустарнике. Потом вернулась мысль о лихорадке, и он в страхе запросил отца и мать, Аполлинарию, невидимого бога, судьбу, защитить его от болезни. Какая страшная глупость – приплыть сюда. И еще глупее было полететь в эту страну с самого начала.
Судьба послала ему знак – мол, оставайся дома, – когда он подхватил грипп.
В этот миг Тихон понял, что это он заразил индейцев. Он читал в книжке, что племена, которые живут в лесу, не могут сопротивляться неизвестным болезням. А его болезнь – с берегов дальнего моря, с другого конца земли! Его грипп свалил их. Может быть, нет. Может быть, да. Он пытался понять, чего он боится больше: страшной тропической лихорадки – или оказаться причиной их смерти, сам будучи невредим.
Он провел эту ночь без сна, непрерывно повторяя одну и ту же просьбу на двух языках: сделай так, чтобы они поправились. Тихон не знал, к кому он обращается, но жалел, что не знает языка индейцев, как будто боялся, что его просьба может быть не понята. Но тот, кого я прошу, услышит меня, говорил себе Тихон, если он существует, он услышит меня. В самые страшные часы мы создаем себе собеседника, ибо молчать означало бы сдаться.
На следующий день он догадался по примятой траве, что рядом с его хижиной ночевал большой зверь, тапир, наверное, или муравьед, который ушел на рассвете. В шалашах не было ни звука, и Тихон боялся заглянуть туда, где были девочка и старик. Но он заставил себя подойти. На земляной пол из прохудившегося мешочка была просыпана соль.
Две недели назад на пороге этой же хижины стоял Ортис. Чтобы задобрить старого индейца, он принес ему небольшой мешок соли. Старик посмотрел на Ортиса единственным здоровым глазом. Рядом со стариком стоял юноша лет семнадцати и маленькая девочка. Больше в деревне никого не было: хижины пустовали. Ортис хотел спросить, куда все ушли, но понял, что в них давно уже никто не живет.
– Я снова хочу стать рекой, – сказал Ортис, надеясь, что индеец поймет его.
Про себя он прибавил: быть человеком слишком больно. Однако не стал говорить этого вслух. Старик, от которого остались почти только одни кости, знает сам, без сомнения, обо всей боли. Ортис снова взглянул на покинутые шалаши, потом на девочку и юношу, пытаясь догадаться, кем они доводятся старику: детьми, внуками или просто соседями. Индеец сел у костра, и Ортис последовал за ним. Юноша примостился рядом, а девочка – чуть поодаль. Она была очень красива, с родинкой на щеке и пухлыми губами, слишком чувственными для ребенка. Она плела корзинку и, не отрывая взгляда от Ортиса, издавала языком цоканье, похожее на клекот птицы. Ортис порылся в сумке и вынул купленную на всякий случай куклу-голыша. Он протянул ее девочке, но та боялась подойти. Ор-тис встал и положил куклу на землю прямо перед ней. Девочка рассматривала ее, забыв про корзинку, и даже перестала петь, но прикоснуться к ней не решалась.
