Несколько лет спустя, когда они решили, что хотят играть в теннис, у них не получилось так, как с плаванием. Выяснилось, что этому надо обучаться. В свое время, когда меня учил Норман, он постоянно повторял: «Это спорт, от которого можно получать удовольствие всю жизнь. Посмотри на шведского короля». Поколением позже я не прочь был привести этот пример одиннадцатилетним навахо, хоть далека была для них страна северных сияний.
— Какой шведский король? — удивился Майкл. — У них демократия.
Я отвел обоих в здание клуба, где на стене висел портрет Густава V, сделанный, наверное, сразу после войны, когда он прибыл в Голливуд, с вполне объяснимой целью починки мостов. Близнецы несколько секунд смотрели. Их шорты и тенниски, как и зубы, выглядели ослепительно белыми на смуглых потных телах. Эдуард отвернулся.
— A-а, так он мертвый.
Формально да. Но в моем воображении монарх по-прежнему жил — не как отец своего народа, или флотский офицер в лентах, или тайный герой тогда еще нелегальных геев, но таким, каким запечатлен на стене теннисного клуба «Беверли-Хиллз»: усатым старым франтом в белой фланели, щурящимся сквозь очки на летящий к нему белый, не желтый, как теперь, мячик.
Король не один тут жив и здоровехонек. Есть в калифорнийском солнце, в том, как оно бьет зимой почти под тем же углом, что и в июле, — есть в нем что-то такое, что законсервировало половину населения. Будь вы в клубе в тот день, когда я накидывал раз за разом сперва Эдуарду, а потом Майклу, вы непременно увидели бы на шестом корте моего старинного друга Моска за тем же занятием, только с внуком. «Концентрируйся, черт возьми! — кричал Пингвин. — Читай слово Уилсон[86]. Молодец!» А что за шум у первого корта? Это Тыква, в свое время сыгравший в Кубке Дэвиса и в четвертьфинале Уимблдона, гоняет новейшего вундеркинда из Калифорнийского университета. В без четверти четыре появился мой двоюродный брат Джимбо, сын отцовского младшего брата. По его опущенным плечам и гроздьям пота на почти безволосой голове я вижу, что он уже смирился с поражением в трехсетовом матче, который мы играем полвека. Мумии мы все! Абсолютные окаменелости в своих воззрениях и жестах (не говоря уже о тенденции засаживать справа слету в сетку), как застывший швед или высохший старик Тутанхамон.
Мы с Джимбо поменялись сторонами на нечетном гейме; сквозь его пыхтение я слышал мерный плеск в бассейне. Заглянуть за живую изгородь невозможно, но я знал, что никто, кроме Лотты, не отважится накручивать километры в середине декабря. Она жила почти что рядом — на углу бульвара Беверли и улицы Оукхерст, но неизменно въезжала на своей «хонде» 82-го года в проулок за клубом и стучалась в задние ворота, чтобы кто-нибудь ей открыл.
«Тимо, дорогой, спасибо», — говорила она ветхому филиппинцу — мальчишкой он подавал мячи Густаву, черт возьми, и, по слухам, провел три следующие ночи в королевских апартаментах гостиницы «Амбассадор». И щипала его за щеку; он всякий раз краснел, несмотря на возраст и ориентацию.
Однажды я предложил ей хозяйскую спальню в нашем доме на Сан-Ремо, чтобы она могла плавать там часами, как всегда. «Нет, милый. Я не осмелюсь взглянуть на дом. Даже подумать не могу. Все мои прежние вещи! Как корабль на вечной стоянке! Мой буфет! Мой Стейнвей! Я не хочу оглядываться назад. Я должна смотреть вперед. А потом ты захочешь повесить мой старый портрет на стену. Привет от Дориана Грея!»
— А мы его и повесили, над камином. Если переедешь с «Оскаром», я и его поставлю там на полку, прямо под портретом.
В ответ она нарочито передернулась.
— Видишь? Одна эта мысль вызывает у меня содрогание. Это — как усыпальница. Смотри, ты вызвал у меня слезы. Осушите их поцелуями, мой принц! Ха! Ха! Я рыдаю! Где мои семьдесят лет?
Лотта не подозревала, что я плачу ее ежемесячные взносы. Она считала, что если Норман был одним из основателей, то весь клуб к ее услугам бесплатно, включая телефонные звонки и место за столом для бриджа. Было третье воскресенье месяца, и это означало, что она пригласила своих детей и внуков на фуршет с поросячьими ребрышками. Барти, конечно, не мог упустить бесплатный ужин. Близнецы обожали глодать липкие косточки. Я шуганул их с корта, чтобы они успели принять душ и переодеться. Затем добил Джимбо бэкхендом по линии. Обойдя вслед за мальчиками полосу кустарника, я увидел выходящую из бассейна Лотту. Рядом стоял Тимо с махровым халатом наготове.
Лотта подошла к нему; мясо на костях ее рук висело свободно, как любят греки на ягнячьей ножке. Филиппинец обернул ее. Она по-птичьи клюнула его в подбородок.
Тут появился Барти. Теперь лоб у него был весь в морщинах, а меньший глаз, может быть, из-за дыма сигареты почти совсем закрылся. Похоже было, что никотин всех предыдущих сигарет сообщил желтоватый оттенок его седым волосам.
— Привет, братец, — сказал он и слегка распрямился, чтобы подать мне руку. — Я приехал заправиться.
Подошел Майкл.
— Здравствуйте, дядя Бартон.
— Здравствуй, Эдуард.
— Я Майкл.
— Все равно. Что в имени, а, братец? Как сказал бард. Ты не видел Спилберга? Он здесь?
— Я его не видел, Барти. Может быть, играет в карты наверху.
— Надеюсь. Хорошо бы. Лотта сказала, он читает мой роман. Она была в восторге. Называется «Девушка с улицы». Она дала его своей подруге Перл. Та замужем за Шайром — знаешь, знаменитым агентом. Перл сказала, что книга просто просится на экран. Сперва книга, потом фильм. Двойной проект. Она пришла в энтузиазм. Сказала Лотте, что сюжет — прямо для Спилберга. Он взят из жизни. Я знаком с этой женщиной. Вся история ее жизни у меня здесь, в голове. Душераздирающая история. Но там много секса, можешь мне поверить. То, что сегодня нужно массам. Они там спариваются у меня, как обезьянки. Яички, пиписьки, попки и сиськи. Ты меня не слышал, Эдуард. Вы невинные ребята. Вы не сумеете порадовать публику, как я. В общем, брат, Лотта сказала, что это блестящая сатира. Не завидуй — это ее слова. Перл твердо решила показать роман Спилбергу. Шайр будет моим агентом. У меня идея: тебя можно взять художником-постановщиком. Я уж постараюсь, чтобы моего старшего брата взяли на фильм. Эта книга вернет фамилию Якоби в кинематограф. Стой! Я забыл! Все забываю! Ты же едешь во Францию.
— Я еду всего на неделю, Барти. Сочту за честь работать на твоем фильме.
— La Belle France![87] Вот куда я поеду, если добьюсь успеха. Я вел спартанскую жизнь. По заветам Будды. Он знает, что я перейду на другую сторону улицы, лишь бы не наступить на жука. Теперь Барти ждет Ривьера! Я вижу его в вилле на самом берегу. Эти filles de la nuit[88], а, братец? Эти damoiselles![89]
Мальчики уже ушли в дом. Через стеклянную дверь я увидел, как они снимают толстые полотенца для душа. Когда снова повернулся к Бартону, он держался за голову.
— Есть сложность, — сказал он. — Сложность. На этих рейсах не позволяют курить. Шесть часов! Шесть часов я не выдержу! Ты думаешь, на «Эр Франс» так же? Рейган должен был обуздать этих гигиенистов. Они хотят сделать из нас узников! Не успеешь оглянуться, нам запретят курить дома. Шесть часов: три, четыре, пять, шесть. Барти будет страдать. Он заплачет. Ты надо мной смеешься? А ведь это не бессмыслица. В жука мог воплотиться дух Перикла. Хи-хи-хи! Или Отто фон Бисмарка.
Спустя полчаса мы выстроились перед буфетом. Я принес Лотте тарелку салата с тунцом — несмотря на километровые заплывы, стоять ей было трудно. Наклонившись над ней, я увидел между мокрыми прядями волос голую кожу. Она раскрыла пудреницу, накрасила губы перед зеркалом и прокатила одну по другой.
— Насколько я понимаю, Марша не приедет? Опять не приедет. Не знаю, что мне делать с этой девицей. Уж так стараюсь, но завоевать ее сердце не могу.
— Лотта, ты ведь знаешь, воскресенье у нее — самый загруженный день. Она хочет…
— О, смотри! Смотри! — Она откинулась в кресле, глядя туда, где стояли мальчики в белых рубашках и фланелевых брюках, с пустыми тарелками в руках. — Я их хочу на ужин. Они прелестны. Только посмотри на эти черные тела. Черные, как негры. Скажи, дорогой… — и тут она произнесла нечто такое, что я, прожив с ней на этой земле шестьдесят с лишним лет, просто рот разинул. — Члены у них тоже большие и черные?
— Знаешь, Лотта. Иногда я…
— Ладно, ладно. Я знала, что это ошибка, еще до того, как произнесла слова. Будь снисходителен к моему возрасту. Мы становимся забывчивы. Да, я забыла, что ты такой пуританин.
Подошел Барти с полусотней, должно быть, ребрышек на тарелке. Он и к бару успел сходить — за виски.
— Сегодня Барти не ест брюссельской капусты, — сказал он, пододвигая себе кресло.
— Барти, ей-Богу, это неприлично. Ты всегда можешь взять добавку.
— Так я и собираюсь поступить, ха-ха-ха! Как тебе моя шутка?
