Петр Алешкин - Откровение Егора Анохина

Х

Помни: Союз Трудового Крестьянства своим мощным выступлением заставит всех врагов трудового народа сложить оружие и положить конец братоубийственной войне. Он вырвет палку из рук большевистских комиссаров. Он не допустит гулять по мужицкой спине помещичьей и генеральской нагайке. Он будет оберегать народное дело от преступно-кровавых рук насильников и угнетателей народа.

Помни и крепко помни: без земли ты раб, как крестьянин, без воли ты раб, как гражданин.

Брата своего Николая Егор долго не встречал. В разных отрядах были. В начале октября Антонов ушел в Балашовский уезд со всеми основными силами, ушел с ним и Егор со своим дивизионом.

Командующий войсками Тамбовской губернии Аплок обрадовался, решил, что с Антоновым покончено, издал победный приказ, наградил особо отличившихся красных командиров и покинул Тамбов. Помнится, хохотали в отряде Антонова, читая приказ. Не раз потом подобные приказы и статьи появлялись в газетах. В декабре, когда Партизанская армия Тамбовского края только входила в силу, когда начальником только что созданного Главного оперативного штаба Партизанской армии был избран Антонов, Председатель ВЧК Дзержинский на всю страну объявил о ликвидации эсеровских банд, действовавших в Тамбовской губернии. Плужников и Ишков читали эти газеты крестьянам, высмеивали лицемерную лживую Советскую власть, пытающуюся обмануть народ. Антонов в те дни часто повторял, говоря о комиссарах: им ничего не остается — только болтать!

Николай был в отряде Токмакова, который соединялся на некоторое время с Антоновым, чтобы быстро провести крупную операцию и сразу разойтись. Встретились братья под Сампуром после неудачного боя за железнодорожную станцию, где была Вторая ударная группа Тамбовских войск. Разгромить ее не удалось. Конница Антонова увязла в раскисшем от дождей поле. Атака захлебнулась. Красноармейцы секли пулеметами из-за железнодорожной насыпи. Кони храпели, с диким визгом ржали, барахтались в грязи. Если б не пехота да не подоспевшие пулеметные тачанки, хоть и неповоротливые в вязком месиве, но все же сумевшие прикрыть отход своим огнем, — худо бы пришлось коннице.

Егор в овраге спрыгнул на землю в жухлую влажную траву. Серый мерин его дрожал, всхрапывал. Был он по пузо в грязи. Вокруг разговаривали, ругались, матерились разгоряченные бойцы. Анохин сорвал пучок травы и стал счищать комья грязи с живота мерина, поглаживая другой рукой его по шее, успокаивая. За этим занятием и застал Анохина радостный окрик:

— Егорша! Ты?!

Анохин оглянулся, увидел на остановившейся рядом пулеметной тачанке брата в забрызганном свежей грязью новом матросском бушлате нараспашку, видна новая голубоватая косоворотка с расшитым воротником. Борода коротко подстрижена. Николай слетел с тачанки. Братья обнялись, сплелись руками, затоптались на месте, путаясь в траве, ахая, вскрикивая радостно. Начались расспросы. Николай недавно был в Масловке. Мать, Любаша, Гнатик здоровы. Обмолотили, слава Богу, хлеб, прибрали. Андрей Константинович Чистяков помог. Брат его, Алексей Константинович, председательствуетв Масловкев СТК, толковый мужик. Продотрядчики нос в Масловку не кажут, боятся. Чиркун смылся. Егор рассказал, что видел его в Коптеве. У красных служит.

— Об отце Александре ничего не слышал? — спросил Егор.

Николай понял, что интересует брата не поп, а его дочка, но ответил о священнике.

— Говорят, в Борисоглебе отсиживается… вместе с семьей… — и добавил с горечью: — Дочку-то он замуж за Чиркуна отдал. Где она, никто не знает!

«Найду. Все равно найду!» — мелькнуло в голове Егора, и сердце его опять затосковало, заныло, как всегда бывало при воспоминании о Настеньке, об утраченной первой любви. Как ему хотелось встретиться, посчитаться с Чиркуном, отомстить за страдания Настеньки. А то, что она страдает с ним, живет под гнетом, как голубка в клетке, Анохин не сомневался. И как он жалел, что в Коптеве не был настойчив, не сумел выбрать момент, чтобы уничтожить Мишку! Можно было найти момент, можно!

Разговаривали недолго, дана была команда уходить.

А когда же Егор встретился с Мишкой Чиркуном? До или после этой короткой встречи с братом? Должно быть, после? Да, точно — после. Сампур, на железнодорожной станции которого, как сообщила разведка, формировался состав с зерном (его-то и хотел отбить Антонов, вернуть крестьянам хлеб), они пытались взять то ли в конце октября, то ли в самом начале ноября: дожди были, грязь, потому-то тот бой и запомнился. А в середине ноября в Борисоглебском уезде в селе Моисеево-Алабушка, неподалеку от Масловки, у Кулдошина, командира местного отряда, собрались на съезд все командиры разрозненных партизанских отрядов и решили объединиться в Партизанскую армию Тамбовского края, избрали руководящий центр Главного оперативного штаба из пяти человек. Начальником Главоперштаба стал Антонов, а командармом Токмаков. При Главоперштабе были созданы политотдел, суд, разведка, хозчасть, комиссия по замене лошадей. В армию входили четыре бригады, в каждой бригаде по два полка, в полку по два дивизиона, а в дивизионе по три эскадрона и пулеметная команда. Кроме того, при Главоперштабе был Особый полк, так сказать, своя гвардия, а при штабе командарма два летучих отряда. При бригадах и полках — свои политотделы, суды, хозчасти, медицинские части, разведки, обозы, комиссии по замене лошадей. Егора Анохина Степаныч взял к себе адъютантом. Антонов почему-то выделил Егора, может быть, за бесстрашие, удаль, удачливость. Но Анохин знал, что не удаль это была, не лихость, а безрассудство, безумие, ненасытная жажда мести. Кому? За что? Шлихтеру? Аплоку? Аплок был далеко, а Шлихтер больше не высовывался из Тамбова. И кровь лилась не Шлихтера, не Трасковича, а рядовых красноармейцев, таких же крестьян, как Егор. Но затуманен, опьянен был Анохин: первый месяц был как в чаду. Да, как ошалевшая, загнанная лошадь, которую немилосердно погоняет, пришпоривает седок, и она мчится, летит неостановимо, на последнем издыхании, пока не упадет. Анохин всегда впереди своего дивизиона врывался в села, на железнодорожные станции, летел на пулеметы, искал смерти. Это он захватил в Богословке орудие со снарядами и два пулемета… Удивлялся, почему его щадят пули? Должно быть, небесные силы берегут его для мести Чиркуну. Антонов сделал его своим адъютантом, и когда в январе в партизанской армии были введены свои знаки различия в виде полос, треугольников, ромбов из красной материи, которые пришивались на левом рукаве повыше локтя (рядовые партизаны носили красный бантик на головном уборе), Анохин получил один ромб. Чин адъютанта Главоперштаба равнялся командиру бригады. Выше чином были только командующий армией и его помощник. У них было по два ромба. Но встреча с Мишкой Чиркуном произошла до этого, тогда он еще был командиром дивизиона, был в самостоятельном рейде со своим отрядом по Борисоглебскому уезду. Шли через Пичаево, Русаново, Есипово, Сукмановку, Енгуразово в Моисеево-Алабушку, где должен был состояться съезд.

Помнится, после дождей морозы ударили. Дороги окаменели, звенели под копытами молодым ледком. Помнится, шли шагом из Русанова через Окры к станции Есипово. Ровная степь, солнце яркое, утреннее, ласковое в высоком ярко-синем небе, тишина, — только звонкий стук копыт, сытое фырканье коней. Было необыкновенно грустно, какая-то ужасающая печаль была разлита в этом синем до черноты небе, в этих голых серых от инея полях, в этой безмолвной степи с недалеким, голым леском слева. Егор ехал впереди отряда один: не хотелось никого видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Покачивался в седле мерно, глядел на поля, на вымерзшие до белого хрустящего ледка лужицы в колеях разбитой колесами телег осенней дороги, в округлых следах лошадиных копыт; на голые верхушки деревьев, торчащих над соломенными серебристыми от инея крышами деревни за полем, над спокойно дымящимися трубами. Дорога впереди блестела под низким солнцем слепящей золотистой полосой. Копыта коней громко взрывали белый ледок на дороге, хрустели, хрумкали. И вдруг позади тихонько, словно нехотя, заколыхался, затосковал низкий голос, словно из самой души излился:

Несколько голосов подхватило нестройно, разноголосо и от этого особенно хорошо:

Егор, слушая, почувствовал, как к горлу неудержимо подступает комок. Горячие глаза его застилал туман, и слезы лились по щекам, лились, падали, мочили черную гриву коня. Он их не удерживал, шмыгал носом, опустив голову. Боялся одного, что кто-нибудь из бойцов догонит его и увидит, что он плачет. Прислушивался: не приближается ли цокот копыт по морозной звонкой земле. В печальной голове вставали — Масловка, Настенька, мелькали мысли о пропащей жизни, виделась его одинокая могилка на краю какого-нибудь оврага. Грустно, печально, сладко было об этом думать под звуки песни.