Егор, слушая, почувствовал, как к горлу неудержимо подступает комок. Горячие глаза его застилал туман, и слезы лились по щекам, лились, падали, мочили черную гриву коня. Он их не удерживал, шмыгал носом, опустив голову. Боялся одного, что кто-нибудь из бойцов догонит его и увидит, что он плачет. Прислушивался: не приближается ли цокот копыт по морозной звонкой земле. В печальной голове вставали — Масловка, Настенька, мелькали мысли о пропащей жизни, виделась его одинокая могилка на краю какого-нибудь оврага. Грустно, печально, сладко было об этом думать под звуки песни.
Вдали показались всадники. Разведка возвращалась. Анохин провел ладонью по лицу, сжал пальцами глаза, выдавил слезы, вытер. На душе стало легче, спокойней, вольней так, как давно уже не было. И небо не таким уж черным казалось, и поля не такими грустными.
Разведчики приближались вскачь. Анохин, щурясь, вглядывался в первого всадника, Мишку Меркулова, командира взвода разведки, старался угадать, какие вести он несет. Размягченному слезами Егору не хотелось боя, не хотелось лить кровь. И он издали по спокойной посадке в седле Меркулова, по тому, что он не нахлестывает коня, а скачет вольно, догадался, что боя не будет. Мишка Меркулов — парень основательный, спокойный. Из бедной семьи. Но судя по тому, с какой охоткой берется он за дела и как легко они ему даются, бедствовала бы его семья недолго, если бы не революция. Мишка подскакал, брызгая ледком из вымерзших лужиц, натянул поводья. Конь его, вороной трехлеток, оскалил крепкие, отливающие желтизной зубы, громко куснул, перекатил по зубам мокрые удила, покосился блестящим глазом на серого мерина Анохина.
— На станции два вагона серников, вагон соли. В Борисоглеб гонють, — быстро, весело бросил Мишка.
— Охрана?
— Бойцов двадцать пять, пулемет… И только что конный отряд человек в двадцать явился. То ль продотрядчики… Но без груза. Мож, следом идет?
— Пулемет, — проговорил тихо Анохин, обдумывая, как без потерь взять станцию. Соль и спички крестьянам нужны.
— Я со своим взводом по яруге к станции выйду, — сказал Меркулов. — Када они увидят вас, засядуть. Я с боку вдарю. На два хронта им не удержать!
— Булыгин, — глянул Егор на командира второго эскадрона. — Ступай с Меркуловым. Как затрещат, вмажьте!
Второй эскадрон на рысях простукал мимо по мерзлой дороге, отделился, умчался вперед. Видно было, как свернули они с тракта к оврагу, скрылись в нем.
Станцию взяли без единого выстрела. Красноармейцы, увидев мчавшихся на них с двух сторон всадников, не помышляли о сопротивлении, заметались панически по станции. Те, у кого были кони, вскакивали на них и ныряли в пристанционные улочки деревни Шинокость. Остальные разбегались, прятались по дворам, ригам, катухам. Резко взвился над зданием вокзала черный дым. Егор догадался, что там паровоз — пытается уйти, и услышал лязг железа. Вагоны дернулись, поползли. Анохин пришпорил коня, ударил его саблей плашмя по крупу. Конь распластался над землей. Ветер свистел, рвал с головы шапку. Егор угнул голову, влетел наперерез коптящему небо паровозу, с натугой, тихонько набирающему скорость, обогнал его, сдержал коня, оглянулся, увидел в открытом окне паровоза смуглое морщинистое лицо машиниста с испуганными глазами и кинул привычно шашку в кожаные ножны, достал маузер. Вонючий паровоз зашипел, зачуфыкал резко, покрыл землю, рельсы, шпалы под колесами паром, притормозил. Его окружили партизаны. Они быстро выдернули испуганного машиниста из кабины. Он, наверное, обмер от страха перед расправой, стал, как куль с шерстью, и это некоторых бойцов забавляло.
— Санькя! — кричал тонко чубатый партизан в надвинутой на затылок шапке с алым бантиком тому, что вытаскивал машиниста из кабины. — А чаво-та у няго штаны мокрыя?
— Фу, воняет как! — нарочно зажимал рот, сидя на коне, молодой парнишка, тоже с алым бантом на шапке.
Партизаны хохотали, Егор тоже улыбнулся, потом крикнул бойцам, придавая голосу строгость:
— Оставьте его в покое! Он вас не трогает… Открывайте вагоны!.. Краснота без вас не простит ему, что удрать не успел.
Машиниста отпустили. Он долго стоял на месте, посеревший, покачивался, глядя себе под ноги: съежился так, словно каждую минуту ожидал, что его рубанут шашкой. Потом стал озираться, следить исподлобья за суетой у вагонов, осмелился, наконец, сделал шаг негнущимися ногами, зашел за угол здания вокзала и вдруг резко стреканул к серевшей неподалеку избе. Кто-то свистнул ему вслед, кто-то стрельнул в воздух. Захохотали снова, заулюлюкали.
На станции было вагонов пятнадцать: с углем, с досками, но два вагона со спичками и один с солью. Открыли двери, стали выкидывать легкие ящики со спичками, выволакивать центнеровые мешки с солью. Появились подводы местных крестьян. Они почти сразу прискакали из Окры, из Сукмановки, Беклемишево. Анохин сам распределял по деревням соль и спички, пока его не позвали на ссыпной пункт. Он оставил у вагонов Меркулова. Позвавший его боец был возбужден, бледный, чуть не бежал впереди. На ссыпном пункте у открытого навеса молча толпились партизаны и мужики. Был здесь Булыгин, командир Второго эскадрона, широкоплечий, головастый и усатый партизан. Егор глянул туда, куда смотрели они — на огромный бурт картофеля, и обомлел, замер. Картофель был мерзлый. Дней пять назад мороз ударил, потом оттепель, солнце, и опять мороз. Весь бурт картофеля сверху вымерз, почернел, осклиз.
— Видал, что делают? — глянул, мухордясь, на Егора Булыгин. — Забирают у крестьян и гноять…Ни себе, ни людям!Ох, ну суки, эти коммунисты!
— Это что, — тяжко вздохнул один из мужиков. — Пошлитя, покажу!
Он направился, чуть прихрамывая, мимо навеса к длинному бревенчатому сараю, вытянувшемуся вдоль железнодорожного полотна. Рельсы шли в двух аршинах от него. Анохин, Булыгин, мужики, партизаны гуськом шагали за ним. Одно ухо шапки мужика, с оторванной завязкой, оттопырилось в сторону и жалко вздрагивало в такт хромоте. Возле широкой двери сарая мужик остановился, потянул за железную ручку. Дверь заскрипела, косо открылась.
— Смотритя!
Из сарая дохнуло густым едким духом, теплом. Вход снизу на треть забит досками, сквозь щели которых просыпалось на землю зерно. Большой сарай наполовину заполнен рожью. При свете из двери заметен легкий парок над зерном. Мужик перелез через доски в ворох ржи, запустил в зерно руки, вывернул из-под низу, проговорил горестно, со слезами:
— Горить, пропадаить… Обобрали народ.
Егор, морщась от едкого запаха, сунул руку в спекшуюся рожь. Зерно внутри горячее, влажное.
— Где заведующий ссыпным пунктом? — тихо спросил он у мужика.
— Арестованный. Его красные ныня в сарай посадили, под суд хотели отдать…
— Мы его сами судить будем! — бросил зло Егор и передумал: — Нет, вы его судить будете. Вы!.. А зерно раздайте по дворам. Хоть скотине пойдет… Булыгин, распорядись тут…
Анохин не мог больше смотреть на гибнущий хлеб. Сколько труда в него вложено, сколько крестьянского пота пролито на пашне, на уборке, на обмолоте! И все прахом, прахом! Сколько бы народу накормить можно… Сердце в железный комок сковало. Не знал он пока, сколько пропавшего хлеба придется увидеть ему в эту зиму, не знал, что побредут весной по Руси голодающие Поволжья…
Стоял у вокзала Анохин, смотрел бездумно, как нагружают телеги ящиками со спичками, мешками с солью. Отъезжают, подъезжают, суетятся бородатые мужики, переговариваются, кричат на лошадей. Скрип, храп, стук. Солнце поднялось высоко, греет спину. Пахнет мазутом от паровоза, от черной земли между шпал. Долго стоял, пока не окликнул его Булыгин, позвал в комнату начальника станции поесть. Хозяин комнаты сбежал, спрятался где-то. В комнате у двери висела его темная шинель, на подоконнике стоял закопченный фонарь, лежали флажки, большие гайки. На низком широком столе дымился, парил небольшой черный чугун с нечищенной картошкой, на раскрытой книге с исписанными чернилами страницами — ломти хлеба, в алюминиевой чашке розоватые куски мяса. Зайчатина.
Но поесть Егор не успел. Только расположились за столом, как за дверью шум раздался, колгота какая-то, суетня, громкий вскрик: — Иди-и! — и в комнату втолкнули высокого красноармейца в распахнутом полушубке, без шапки, в черных волосах соломенная труха, нос разбит. Усы в запекшейся крови. На левой щеке тоже следы размазанной крови. Егор сразу узнал Мишку Чиркунова. Сердце радостно екнуло, затрепетало, жар ударил в лицо: вот он, сладостный миг мести! Узнал его и Чиркун, остановился, замер у двери возле шинели начальника станции, побледнел еще сильнее. Волосы на голове просто вороньими стали.
— Комиссара пымали! — радостно доложил партизан, впихнувший Мишку в комнату, и сдвинул шапку на затылок, показал свой русый чуб. — Хоронился в риге, сучара!
— Ишь ты! — засмеялся своим глуховатым голосом Булыгин, растягивая к щекам широкие усы. — От Шевякова схорониться вздумал! Шустряк! Шевяков тебя из-под земли вынет… Молодец, Шевяков! Бери лодыжку, награждаю! — указал эскадронный на чашку с мясом.
