– Но ведь ничего не случилось!
– Откуда в тебе такая уверенность? Я сейчас сплю, разговариваю с тобой, стою перед картиной, как и ты. Что происходит с Машей и с Аленкой мы не знаем. Хотя, не думаю, чтобы они тронули Аленку. Они тоже матери и… Короче, не думаю и все тут.
– Скажи, что мне сделать? У меня никогда не было, чтобы приходили с такими проблемами. Угнанные машины и пропавшие собаки, ушедшие в загул жены. Глупо, но можно жить неплохо и еще откладывать на что-нибудь.
– Пойми, что картину нужно сжечь, сделать так, чтобы от нее ничего не осталось. И я не смогу вернуться, но и Машу с Аленкой никто не тронет.
– Это единственный вариант? Тебе можно выманить, принеся…
– Единственный. И не спорь со мной. Меня могут разбудить в любой момент. А будет ли возможность что-то сообщить – не знаю. Я приду к Маше следующей ночью, или когда она будет со мной в больнице. Кажется, она слышит меня, но не уверен.
– Слышит, она мне говорила.
– Это хорошо, что слышит. Еще бы понимала, что делать.
– Понимает, раз обратилась ко мне. Теперь я думаю, как поступить мне. Мои силы не безграничны. Сейчас ночь, я вместо того, чтобы расслабиться и сбросить с себя весь дневной груз, все эти проблемы, разговариваю с тобой. Ничего не соображаю, а сам молюсь, чтобы сил хватило довести все до конца.
– Мне кажется, мы думаем сейчас одинаково, да и говорим тоже. Она должна сжечь картину, это единственный вариант. Мне очень жалко ее, жалко ее оставлять. И Аленку. Я их очень люблю, ты даже себе не можешь представить. Я думал обо всем этом. Но так действительно будет лучше. Так говорят и те, кто здесь со мной в этом замке.
– Хорошо, я все сделаю, будь уверен. Мой дар, мои силы, все это… поступить… сказать ей… может, когда-нибудь… замок… пробуй… души…
Эдуард уже ничего не слышал, ни с кем не говорил, просто проснулся, бормоча себе под нос какие-то слова. Голова не болела, она раскалывалась. За окном кипел день, комната прогрелась утренним солнцем, и от всех поверхностей исходил пыльный жар. Сил встать не было. Он повернулся на другой бок, привстал, поправил подушку и уснул, на этот раз по-настоящему глубоким сном.
А накануне вечером, когда Эдуард сидел в раздумьях на кухне, улавливая нити здравого смысла в своих ощущениях и предчувствиях, Мария была с Евгением. Она смотрела на него, поправляла капельницу, гладила руку, подтягивала простыню – словом, проявляла заботу, зная, что муж все слышит и чувствует. Она уже была готова к тому, чтобы просидеть в палате всю ночь, задремав на тяжелом неуклюжем металлическом стуле, это уже вошло у нее в привычку – удивительно, как же все-таки быстро мы свыкаемся с неудобствами. Но в дверях показался Александр Александрович в куртке и шапке и с большой сумкой в руке. Поверх одежды на нем был накинут халат.
– Я специально пришел, Маша, чтобы выгнать тебя домой. Посмотри, до чего ты себя довела! О Жене позаботятся, дежурная медсестра сидит, врач дежурит. Ты что, довести себя до ручки хочешь? Бегом домой!
Он говорил тише обычного. Не проронив ни слова, Маша еще раз погладила руку Евгения, поправила ему подушку и медленно, опустив голову, поплелась по коридору. Главврач проследил, чтобы она зашла в раздевалку и, скинув халат, отправился по своим делам.
Марии спешить было некуда. Она собиралась было ослушаться Александра Александровича и после его ухода вернуться в палату, но решила все-таки не делать этого. Во-первых, Александр Александрович был прав, это было во многом бессмысленно, а, во-вторых, одевшись, закрыв шкафчик и разглядывая себя в зеркало, Мария осознала, что сил у нее осталось разве что добраться поскорее до дома и рухнуть на диван.
– Пока, Маша, до завтра! Завтра у тебя дежурство, не забудь, – крикнула ей дежурная медсестра, сидевшая у входа в клинику и перебиравшая целую гору медицинских карт.
Мария прошла мимо, ничего не ответив, только взглядом показав, что она все поняла. Медсестра улыбнулась, помахала Марии рукой, и снова погрузилась в работу. Всю свою сознательную жизнь Мария торопилась с работы домой, спешила к мужу, а затем, когда на свет появилась Аленка, то и к ней: забрать из детского сада, поворчать, приготовить ужин, постирать белье, выкроить минутку, чтобы прогуляться. Сейчас же, выйдя из клиники, она поняла, что спешить некуда. Аленка была с бабушкой и, судя по тому, что телефон молчал, все у них было в порядке. А Евгений… он не встречал ее у клиники или дома с измазанными краской руками. Мария даже поймала себя на мысли, что за неделю с небольшим даже умудрилась забыть его голос.
На улице было немноголюдно. Мария медленно шла к автобусной остановке. Уже ожидая автобуса, она заметила невдалеке ту самую женщину, что видела днем в клинике. Несмотря на теплую погоду, она стояла, слегка покачиваясь, и кутала голову в плотный серый платок. «Может, она сама болеет и приходила к нам на лечение, в дневной стационар? Тогда что она делала в коридоре, почему ее сразу же не проводили до палаты? Завтра с девчонками поговорю, нельзя так делать. Александр Александрович всегда ругается, когда пациенты слоняются по клинике, особенно по первому этажу».
Подошел автобус, женщина зашла в него вместе с Марией и устроилась на задней площадке. Мария отвлеклась: кондуктор, пожилой мужчина в застиранной джинсовой куртке терпеливо стоял рядом, ожидая оплаты проезда. Она долго копалась в сумочке, пока, наконец, не отыскала проездной, завалившийся на самое дно. Кондуктор бросил невозмутимое «Спасибо» и уселся на свое место. «Интересно, а он у той дамочки плату за проезд требовать будет? Или только у меня столько времени стоял над душой, как будто ожидал, что я выбегу на следующей остановке, не заплатив?»
Но автобус шел, на остановках заходили другие пассажиры, а кондуктор так и не уделил странную женщину в сером платке своим вниманием. Мария вышла на углу у автозаправки, облегченно вздохнув и заметив краем глаза, что женщина тоже вышла и стоит, уставившись на нее.
«Сумасшедшая какая-то», – заключила Мария и быстрым шагом направилась к дому. Женщина тоже прибавляла шаг, в какие-то моменты даже почти бежала. Марии хотелось остановиться и выяснить, в чем дело. Но она и в клинике общалась с психически неуравновешенными людьми, от которых нельзя было ждать ничего хорошего. Чаще всего это были родственники пациентов. Этим родственникам казалось, что они обделены вниманием и заботой, несмотря на немалую плату за стационар. В такие истории вмешивался Александр Александрович и со свойственной ему резкостью и одновременно спокойствием разрешал все миром. Александра Александровича рядом не было – не было и других людей. Двор как будто вымер, даже дети по обыкновению не бегали у детской площадки.
«Что делать? Надо решаться. Если она пойдет за мной, увяжется, то заходить в дом очень рискованно. Закричать? Но кто услышит? И даже если услышит, то что сделает? Вдруг она хочет меня ударить, или ограбить, или отнять телефон? Или просто пырнуть ножом или брызнуть из баллончика? Или наговорить каких-нибудь грубостей? Хотя, это еще самый безобидный вариант. Черт, она не отстает. Остановиться или побежать? Наверное, побегу. Но, добегу я до подъезда, и что дальше? Нет, лучше остановиться. Стоп».
Мария резко остановилась и обернулась. Женщина тоже остановилась и, слегка наклонив голову, тяжело дыша, блестела глазами. Да, именно блестела. Мария готова была поклясться, что видит, причем очень ясно, блеск ее глаз. Это не были блики заката и отражение света от дешевых контактных линз. Глаза отдавали отчетливо различимым блеском. Женщина дрожала. И тут Мария решилась на совершенно безумный поступок. Она никогда не была отчаянной, никогда не делала ничего экстремального и старалась не ввязываться ни во что подобное. Но… трудно себе представить: она взяла и сделала несколько шагов навстречу этой женщине. Она явно не ожидала подобного и даже не успела никак среагировать. Их взгляды встретились, но лишь на мгновение. Мария принялась ее рассматривать. Сухие руки, морщины на лице, странная одежда, будто бы грубая, и никаких ярких цветов, только серый. Темные волосы, отдающие сединой. Обветрившиеся и растрескавшиеся губы. Выжженные ресницы и брови. И пугающий взгляд.
– Что вам от меня нужно, – спокойно спросила Мария. – Я вас видела еще в клинике. О чем-то хотите меня спросить?
Женщина молчала, только продолжала дрожать и нервно покусывать губы.
– Вы понимаете, что я у вас спросила? Может быть, вы мне что-то хотите сказать? Я понимаю, вы устали, преследовали меня. Вы стеснялись посторонних в клинике, там, на остановке, потом в автобусе. Но сейчас нас никто не слышит. Кто-то из ваших родных лежит в клинике? Что-то случилось?
Мария вслух перебирала возможные варианты того, для чего могло потребоваться все это представление. Но озвучивала она одно, а в голову лезло совершенно другое: стоявшая перед ней женщина никак не реагировала на ее слова, а, выходит, была не в себе.
